I believe in Moire. Twice. 3-й-Невеста-4-й сезоны "Шерлок ВВС"? Нет, не видел.
Работа на дом. Часть II. Глава 1.
Работа на дом. Часть II. Глава 1.
Ну-с, приступим-с помаленьку...
Название: Работа на дом. Часть II. Глава 1.
Автор: dora_night_ru
Фэндом: Тайны Смолвилля
Пейринг: Ол/Лекс и рядом взъерошенный Кларк бегает
Дисклеймер: Все права на персонажей сериала принадлежат не мне. Кому – не помню. Но точно не мне.
Рейтинг: NC-17
Жанр: AU, ангст, экшен
Warning: будет нецензурная лексика – впрочем, как всегда.
Сиквел: «Да это ж сенсация, мать вашу!»
Саммари: Считается, что жизнь удалась, когда на работе тянет домой, а дома – на работу. Но если дом превратился в работу – это как засчитать?
читать дальше
Кларк совсем не против, чтоб на его могиле выгравировали что-нибудь из Голдсмита: ему определенно нравится этот парень. Что угодно из Голдсмита – но только не эти два, вроде схожие, но почему-то различные суждения. «Ожидание счастья – тоже счастье». И вот еще одно: «Часы, которые мы проводим среди счастливых надежд, гораздо приятнее тех, в которых мы наслаждаемся достижением цели».
Кларк хмурится, запрокидывая голову кверху, будто пытаясь прочесть ответ серди звезд. Был ли он счастлив без Лекса? Не зная его… или, узнав, мечтая о нем… Разве он был тогда по-настоящему счастлив? И разве теперь – ЗНАЯ – он сможет быть счастлив без него?
Кларк не знает ответов на эти вопросы. Потому что ему страшно знать на них ответы.
А еще страшнее от того, что рано или поздно ответить всё же придется…
#Анамнез#
26 октября 1996 года у Присси Джонсон на биологии впервые пошли месячные и она грохнулась в обморок. Чак Дэвис пролил сок перед кабинетом химии, и Барти Джонс, поскользнувшись, сломал себе руку. На обед в столовой была пицца и зеленые бобы. А учительница пения заболела и последней парой у учеников 4-В была физра. Они отрабатывали баскетбольные броски.
А после душа голый Оливер Квин в деталях и в лицах хвастал всем присутствующим в раздевалке, как лапал сиськи Мэри Джейн Майер. Хотя лапать там особо было нечего. Но он очень хорошо рассказывал. Очень. У половины пацанов встал. И у Лекса Лутора тоже. Встал на Квина.
Из раздевалки Лекс выскочил, как ошпаренный. Летел со школьного двора на всех парусах.
Чтоб быть перехваченным в воротах. Квином.
– Поехали.
– Куда? – просто сказать, что Лекс был ошарашен – это всё равно что ничего не сказать. Ну вот просто ни слова. Просто сделать вид, что это не с ним. Квин разговаривает не с ним. Не его берет за руку. Не его – ни в этой жизни – не он – не этой рукой – не его руку – тащит в свой лимузин.
– Ко мне.
– На кой? – Лекс даже не злится. Лекс просто растерян. Хотя… растерянный Лутор – это очень даже непросто. Но Квину вот удалось… вывести его из себя… вывести и увести…
«Сейчас он завезет меня на один из своих заводов и перемелет на компост», – мысли жгут лысую черепушку изнутри. А квиновская рука, по-прежнему сжимающая запястье, жжет снаружи. «Или будет ставить опыты. Типа почему я лысый. Захотелось, блять. А я так самовыражаюсь: по ночам стригусь налысо. Или меня стригут гномики. Маленькие лысые гномики. Я продал им душу в обмен на оценку по алгебре, и они теперь взимают проценты по сделке растительностью с головы. А ты разве не знал, Олли? Ну так спроси, я те расскажу. Ты только спроси. Хоть что-нибудь…»
Но Квин молчит. Пялится в окно, урод, и знай себе помалкивает. Впрочем, нет, не урод. Это Лекс уже понял. Сегодня. На физре. Осталось это признать. И уточнить детали.
– Так чё ты хочешь, Квин?
– Тебя, Лутор.
– Типа в пожизненное рабство? Это такая новая игра? Новый способ достать Тюфякоида, да? Сам придумал? Или кто подсказал? Кто ж у нас такой умный? Джеффри? Уолден? Ну не Барти же из параллельного, а?
– Когда ты молчишь, ты мне нравишься больше.
– А я тебе нравлюсь? – Лекс пытается скрыть смущение и непонятный страх за привычной, такой уже родной, маской язвительности.
Которая разбивается вдребезги о взгляд серых глаз, смотрящих в упор:
– Ты мне нравишься, Лекс. А теперь помолчи.
У Лекса вмиг пересыхает в горле. И он чувствует, что краснеет. Ну, наверно. Он никогда не краснел… до этого… папа думает, это такая особенность организма… его организма… Но сейчас. Ему душно. И сердце стучит. Даже нет, не стучит, телепается где-то внутри половою тряпкою. И надо бы что-то сказать – но хочется заныкаться куда-нибудь, в нору поглубже, и… подрочить, что ли? Ну не рыдать же, как сопливой девчонке! Лучше по-мужски, в душе, ну… погонять себе шкурку, да.
– Кха… Куда… а куда мы собственно, а? – Да, Квин, конечно, велел помолчать. Да только всякие Квины Луторам не указ! Да. Не будет Лекс корчить тут из себя дрессированного пуделя. И вообще… Ему надо отвлечься.
– Ко мне.
– В смысле, к тебе домой?
– Ну не в офис же. У меня рабочего кабинета еще нету. И съемных квартир тоже.
– А не рановато ли представлять меня твоим родителям? – на этот раз усмешка получается что надо, папе б понравилось.
Но Олли продолжает невозмутимо пялиться в окно.
– По ходу разберемся.
По ходу разбираться ни с кем не приходится: в пентхаусе они одни. Лекс нервничал до этого? Фигня, это был приятный тайский массажик нервишек по сравнению с тем внутренним тремором, что бьет его сейчас. Он, Лекс Лутор, наедине с Королем школы, Оливером Квином. Он, маленький Лутор, и Квин с большой буквы. Нет, Луторы, конечно, не перед чем не пасуют. Но мать вашу за ногу, ему ж тринадцать лет и у него сегодня впервые встало на парня! А через каких-то полчаса он уже с этим парнем… наедине… и в приоткрытую дверь видна кровать… Полный абзац.
Лекс поспешно облизывает пересохшие губы и старается незаметно вытереть о брюки вспотевшие ладони. Он ни за что не признается, никому на свете, но он чувствует себя дурак дураком посреди всего этого великолепия. Понятия не имея чего ждать от Квина. Кстати, какого черта он уже минут десять роется на кухне? Пожрать приспичило? Так мог бы и Лексу чего предложить. Не то чтобы ему сейчас хоть что-то полезло в глотку, но элементарные правила приличия просто требуют… ну, хотя бы стакан воды, а то в горле дерет.
Бли-и-ин! Он и Квин. Он и Квин, чтоб вас всех! И Квин даже сказал, что Лекс ему нравится. Может, он пацанам фант проспорил? Да не, это ж Квин: ну откупился б на худой конец. Но – он и Квин? Это ж нереально, люди добрые. Если завтра Лекс при всех назовет Квина «Олли»… Ух, даже голова закружилась. Но если правда? Вот сейчас они поговорят… узнают друг друга получше… может, даже поцелуются… А что такого? Это ж Квин, первый ловелас школы. А Лекс не какая-нибудь кисейная барышня, он ломаться не будет. Ну, не слишком. Поцелуи – это, говорят, приятно. Особенно когда с этим, с петтингом. Не, до петтинга они в первый раз вряд ли дойдут. Но было б прикольно. А то Лексу уже шестнадцать, а его до сих только тетя Мэри Маргарет на Рождество целует. А тут целый Квин. Он ведь опытный, да? Лекс даже сможет поучиться. И вообще. Ну и что, что не с девчонкой? Губы, они у всех одинаковые. Да и руки тоже. И вообще, пацан лучше знает, что надо другому пацану. А Квин к тому же опытный. Кажется, Лекс это уже говорил…
Ход мыслей окончательно сбивает метеором влетевший в комнату Оливер. Который снова бесцеремонно хватает за руку и не говоря ни слова… Тащит в спальню?! Зажав во второй руке бутылку оливкового масла.
– Э-э-э… Квин! Ол! Как там тебя? Может, мы того, поговорим?
– Я же уже сказал, ты мне больше нравишься, когда молчишь.
– Не… Не могу я молчать… Ай! У тебя руки холодные.
– Зато член горячий.
– Убери от меня свои холодные руки, слышишь? И горячий член тем более! Да оставь ты мои брюки в покое… Ай-ай-яй! Ты мне трусы порвал!
– Новые куплю.
– Квин! Погоди! Постой! Ты зачем?
Оливер наконец перехватывает пытающиеся помешать ему лексовы руки и решительно вжимает тонкие запястья в матрас над лысой головой.
– А ты думал, я тебя чаю выпить позвал? Хватит ломаться, Лекс, я видел, у тебя встало. На меня встало. И у меня тоже стоит. Чувствуешь? – горячий член вжимается Лексу в бедро. И четко ложится прямо в паховую впадинку, будто та для этого члена и создана. – Я хочу тебя, придурок, ты чё, еще не понял? Хочу со всей твоей придурью. Хочу сейчас и навсегда. И чтоб ты был только моим, слышишь? Чтоб даже смотреть ни на кого не смел. И на тебя чтоб никто не смотрел. Потому что ты – мой. Я люблю тебя, Лутор.
Лекс растерянно замирает. Так это любовь? Вот это она и есть? Когда мордой в подушку и масло по спине? Это такая любовь?
А разве важно – какая, если это любовь? Если тебя наконец-то кто-то любит… Любит так, что у него сносит крышу… Что он буквально не контролирует себя… То что еще тебе надо, Лутор? Не ты ли каждое Рождество канючил у Бога: «Пошли мне, Господи, любви великой и светлой»? Не ты ли мечтал не быть одиноким? Быть нужным кому-то. Быть нужным хоть как-то. Не ты ли твердил: «Хочу свою семью, а не папину с маминой»?
Кажется, у тебя только что появилась семья. Вогнала в тебя член по самые яйца. Так что ж ты воешь? От боли? Терпи. Ты же Лутор, ты должен бы знать, что просто так в этой жизни ничего не дается. Всё через боль. Просто этот раскаленный вколачивающийся сейчас в тебя поршень – это немножко другая боль. Новый вид боли. Ты привыкнешь к нему. Как к ремню отца. Оплеухам матери. Как к режущей боли осколков, как тогда, помнишь, когда ты кинулся защищать мать от вопящего что-то в ярости отца – и схлопотал от обоих. Чтоб не лез под горячую руку. И падая, разбил журнальный столик. Тебе потом и за него влетело, помнишь?
И эта новая боль, она же, по сути, не больнее прежних. Ее же можно потерпеть, правда? Это ведь от любви. От любви синяки на бедрах. И хлюпает кровь в надорванном анусе – от любви. И даже зубы в до боли стиснутой челюсти болят от любви. И этот стон, вырвавшийся таки, зараза, когда тебе будто кислотой обжигает нутро – это всё от любви.
А дареной любви в зубы не смотрят. В задницу – тем более.
Боль проходит быстрей, чем должна бы. На Лексе всегда, как на собаке. Ну и Олли постарался, да: заказал по инету целую аптечку, не побрезговал сам смазать ему там всё, напоил его чаем. Ромашковым. Гадость какая! Лекса даже сейчас передергивает от омерзения. Нет ничего хуже ромашкового чая. Ну, разве что бородавки их библиотекарши, но их-то никто и не думает заваривать, правда?
В принципе, всё закончилось даже лучше, чем Лекс привык. Обычно его синяки никто не смазывает мазью. Никто не гладит ободряюще по плечу. Не сопит виновато над ухом. И странное дело: Лекс не считает Олли таким уж виноватым. Он даже как-то не в обиде на него за насилие. Он вообще не в обиде за насилие. Привык? Или в этот раз любовь и вправду компенсировала всё?
Где-то в глубине наивного, детского еще, мозга мелькает мысль на грани предчувствия, что любовь – далеко не то чувство, ради которого стоит что-то прощать. Любовь вообще не для этого существует… А для чего? Этого Лекс не знает. Любовь для него незнакомая территория. А Олли, он опытный. Он наверняка лучше во всем этом сечет. Значит, надо довериться Олли?
Лекс тихонько вздыхает: что еще ему остается? Только довериться… кому-то… Раньше он доверял отцу. Теперь вот будет Олли. Ну, нельзя ведь так, чтобы совсем никому не верить, правда? Должен же он хоть кому-то доверять? Даже если он Лутор. Так почему бы не Олли? Он красивый. И умный. И капитан школьной команды. И у Лекса встает на него – в тринадцать лет это тоже аргумент не хуже прочих. Правда, встало у него только раз, и тогда он еще не знал, как оно на деле-то происходит. Но ничего, они что-нибудь придумают. Лекс что-нибудь придумает. Он же Лутор, а Луторы всегда выкручиваются из щекотливых ситуаций. Так что Лекс обязательно что-нибудь придумает. Он умный. А Ол не такой уж и опытный.
Лекс всё же вздыхает. Тихонько. Ничего, кажется, Оливер не заметил. По крайней мере, не проснулся. С этим, кстати, тоже надо будет что-нибудь придумать: ну не любит Лекс спать с кем-то в обнимку! Как выяснилось. Неудобно. И жарко. И одно одеяло на двоих. А Лекс любит спать один. И чтоб укрыться одеялом с головой, чтоб один нос торчал. А Олли укрывается только по пояс. И Лекс теперь соответственно тоже.
Юный Лутор чувствует, как в нем начинает расти раздражение. Вот какого папа разрешил ему остаться на ночь? Что, старый хрен, думаешь я тут побыстрячку все квиновские фамильные тайны вызнаю и тебе принесу на блюдечке? А хрен тебе! И мне хрен. Оливеров. Вон как раз в ногу упирается. Еще и горячим дыханием прям по затылку. Нет, так спать нельзя.
Лекс снова вздыхает. На этот раз громче. Кажется, Олли что-то почувствовал: стиснул так, что ребра того и гляди затрещат. И одеяло ногою стянул еще ниже. Зараза!
Лекс решительно выпутывается из квиновского захвата.
– Ты куда? – рука уже привычно сжимает запястье.
– В туалет, – недовольно бурчит Лутор. – Что, нельзя?
– В туалет можно, – хватка на руке слабеет. – И сразу назад.
«Да счаз! – мысленно огрызается Лутор. – Спешу и падаю».
Хотя это даже приятно, когда кто-то в тебе так нуждается. Когда ты нужен кому-то. Хотя бы вот так. Значит, ты не совсем пропащий. Не совсем еще Лутор. Если ты кому-нибудь нужен.
Это очень приятно, соглашается сам с собой Лекс. Тогда откуда взялось это странное чувство, почти иррациональная уверенность, что где-то он таки повернул не туда? И с каждым проявлением квиновской заботы всё дальше удаляется от нужного поворота…
***
Олли раздраженно откидывается на подушку: за восемь лет Лекс так и не привык спать вдвоем. По-прежнему так и норовит слинять по холодку. То в туалет, то домашку доделать, теперь вот рабочие проекты пошли. А Олли вынужден крутиться в противной холодной постели. Один. И гадать заснет/не заснет. Но самое противное, когда на грани сна порой выныривают из подсознания картинки, будто воспоминания из прежней жизни, где Лекс сам жмется к нему, льнет к любимому телу. Вот только в этих бредовых полуснах Оли почему-то брюнет.
К черту! И сны, и прически.
– И Луторов сейчас туда же пошлю, – бурчит он под нос. А затем уже громче: – Ты спать сегодня думаешь?
Буквально через пару секунд Лекс возникает в дверном проеме. Но ближе не подходит, боится, гаденыш, что Квин затащит его в постель силой.
– А ты что не спишь до сих пор? – белесые брови озабоченно хмурятся. – Может, тебе чаю? Ну, того с липой. Тебе вроде в прошлый раз понравилось.
– Мне понравилось, когда в прошлый раз мы в кои-то веки заснули вместе.
– Там пару страниц осталось. Ты же знаешь, как важен для нас этот проект…
– Вот пусть отец им и занимается. На пару с Брайаником.
– У них и без того дел хватает, – в луторовском голосе сплошное долготерпение, как ему еще не надоело, Ол вот, к примеру, уже устал его слушать.
– Так поручи проект Лейн. За что-то же мы платим твоей секретарше!
– Ло – замечательный секретарь. Но к этой информации у нее доступа нет, – Лекс все же решается подойти поближе. Гладит блондинистые вихры, будто мамаша дитя неразумное. – Потерпи, лапа, там немножко сталось. Я всё же велю Констану принести тебе чаю.
Как только Лекс скрывается в кабинете, Олли со всей дури лупит кулаком по подушке. У чертова Лутора одни бумажки на уме! Неудивительно, что отец не возражает против любовника сына: он же в Лексе родственную душу обрел. Оба на цифрах помешаны. Для обоих правление миром – это просто котировка их власти. Просто показатель, еще одна цифра. Они на мир смотрят сквозь биржевые сводки.
Вот с Олли всё не так. Он косится на композитный лук азиатских пеших лучников, обманчиво мирно висящий на стене. Вот это оружие для Ола, да. Вот это по нему. Когда жертва видна на кончике стрелы. Когда чувствуешь ее пульс. Когда ваши сердца бьются в унисон. И между двумя ударами сердца надо успеть спустить тетиву. Вот это охота. Вот это победа. Вот это трофеи!
А эти двое сражаются цифрами, бумажные черви. Всё-то им нужно рассчитать. Соразмерить. Учесть. Спланировать. А как же азарт погони? А где борьба? И ловля на живца.
Олли чувствует, как по телу пробегает сладкая дрожь. Как всегда при мысли об охоте. Сладкая горячая дрожжжжь. Сладострастная жгучая нега. Рука сама собою ныряет под одеяло. И замирает на члене поверх пижамных штанов. Он что, должен дрочить себе, как какой-то школьник-ботаник, в то время, как за стенкой мается дурью здоровый любовник? Да какой же он Квин после этого?!
Ол решительно спрыгивает с кровати. Теперь уже он замирает в дверном проеме: Лекс так соблазнительно склонился над столом, будто предчувствовал его приход. Ол предвкушающе облизывается. Ну так вот он я.
На грани сознания мелькает мысль, что отец будет недоволен, если он опять сорвет Лексу сроки. Мелькает и тут же посылается на хрен. На хрен Оливера, да. Лекс что-нибудь придумает со сроками, он у нас такой сообразительный мальчик. Так любит свои цифры.
Цифры, цифры, цифры… Оливер скоро сам рехнется с этими арифметиками. Вот сегодня, например, целый день крутилась в голове сегодняшняя дата. Одиннадцатое декабря. Почему-то казалось очень важным, что именно одиннадцатое. И именно декабря. И непременно сегодня. Может, он какой их с Лексом юбилей пропустил? А, пофиг. Олли с довольной усмешкой распутывает завязку пижамных брюк. Будем считать, что одиннадцатое декабря – это просто символ сегодняшних одиннадцати оргазмов.
А передовицу «Дэйли-Плэнет» 11 декабря 2001 года украшала фотография Квина-младшего в обнимку с Лутором-младшим под заголовком «Наследник мультимиллиардной компании Оливер Квин посетил ежегодный Бал тюльпанов со своим официальным бой-френдом Александром Лутором Третьим…»
И это было первое, что увидел Кларк Кент, выбравшись наконец-то из-под завалов амбара.
URL записи
Работа на дом. Часть II. Глава 2.
Работа на дом. Часть II. Глава 2.
Название: Работа на дом. Часть II. Глава 2.
Сиквел: «Да это ж сенсация, мать вашу!»
Автор: dora_night_ru
Фэндом: Тайны Смолвилля
Пейринг: Ол/Лекс и рядом взъерошенный Кларк бегает
Дисклеймер: Все права на персонажей сериала принадлежат не мне. Кому – не помню. Но точно не мне.
Рейтинг: NC-17
Жанр: AU, ангст, экшен, ТОЛЬКО ДЛЯ ЭТОЙ ГЛАВЫ – ROV
Warning: будет нецензурная лексика – впрочем, как всегда.
Warning2: Ребята! Когда я начинала фик, я была твердо уверена, что Лексу на момент истории к академии было лет 13 от силы (во всех моих фиках по детским Ол/Лекс ему примерно столько). И всё складывалось отлично. Но тут черт дернул меня залезть в хронологию сериала – и оказалось, что 16! Честно, я не рассчитывала, что он такой акселерат
Сначала я честно поставила его канонический возраст, но он меня гнетет, ей-богу! Лекс слишком взрослый для моего замысла. В общем, раз уж у моего Ола серые глаза – то пусть им в академии будет: Лексу – 13, Олли – 14.
Саммари: самая сложная работа – работа над собой.
читать дальше
Люди треплются, будто перед смертью вся жизнь перед глазами проносится. Не знаю. Когда в Гайане братки изрешетили нам всю машину, и Ол орал мне на ухо сквозь пулеметный треск, что в гробу он видал такие переговоры – я прошлую жизнь не вспоминал, прикидывал только как бы мне выбраться половчее. И когда неподалеку от Сомали какие-то придурки, возомнившие себя пиратами XX века, пытались поцарапать нам корпус яхты, в голове кроме непечатной досады ничего не возникло.
Зато обрывки прошлой жизни мелькали перед глазами, когда на том злоебучем уроке физры у меня встало на Квина. Вот тогда-то жизнь и разделась на четкие «до» и «после». На всё, что папуля успел впихнуть в меня «до» – и на всё, что пихал в меня Оливер «после». И пусть я не помню какого цвета была на мне рубашка в Гайане или из чего сделана та кепка, под которой я парил голову в Сомали – зато запомнил на всю жизнь, что от спортзала от школьных ворот 442 шага. А на Оле в тот день была шелковая рубашка в мелкий серый рубчик. И кепка на мне была драповой, в ромбик. Всё это я уже никогда не забуду.
Как уже ничего не изменю.
Не то чтобы я хотел что-то менять… Это же невозможно, правда? А отец всегда учил меня, что желать невозможного – глупо, нерационально и признак тупости. Играй тем, что раздали – или выметайся из-за стола и не мешай играть другим. Тем, кто сильнее. Умнее. И лучше тебя. Тем – кто более Лутор. И я играю чем раздали. Вот только играть в покер картами таро… Ну ладно, будем считать, что это прикольно.
В принципе, мне повезло. Судьба раздала мне Квинов, отца и сына. Не в том смысле, что вы подумали: с папашей у нас тут чисто деловые отношения. То есть мы искренне мечтаем прибить друг друга, но слишком тесно завязаны, чтобы позволить себе эту роскошь. С Олом… С Олом отдельная песня. Можно сказать, серенада. Длиной во всю мою долбанную жизнь. По-моему, он надеется, что эта песня закончится маршем Мендельсона, но я-то знаю, что всё в этой жизни кончается пресловутым маршем Шопена. Но пока еще рано. Пока не все карты сброшены. Пока что играем. Они – со мною. Я – ими. И, в принципе, все довольны.
За восемь лет я так и не привык спать вдвоем. Уже и одеял два. И сплит-система новейшей модели «подмигивает» из угла. И релаксирующая музычка еле слышно наигрывает из динамиков, встроенных прямо в матрас. А я всё равно не могу спать с ним в одной кровати.
Просто дело ведь не в кровати. Не в температуре воздуха или рисунке обоев. Всё дело в нем.
Хм. Король школы. Король школы и я. Кто б мог подумать? Король школы, я и кровать. В которой я до сих пор не могу спать вместе с ним. И его это задевает, я ж вижу. Может, потому и не могу? Позлить охота? Хотя злить Олли – неблагодарное дело. Похуже, чем папашку. Потому что даже папа рядом с ним… просто папа.
Это было бы смешно, если б не было… Ну, дальше вы знаете. Нет, правда, это забавно: я ненавидел отца до встречи с Олли. Ведь в детстве все дети хотят, чтобы родители ими гордились: обвешивают холодильник карикатурными рисунками, мастерят из бумаги всякую хрень «типа зайчик», таскают в дом сорняки под видом букетов. А родители этим гордятся. Даже когда пропускают обед с потенциальным клиентом, потому что напоминалку закрыли уши криво намалеванного Микки-Мауса. Даже когда понимают, что зайчик сделан из перспективного контракта. Даже если клоп укусит их прямо за задницу. Они всё равно гордятся. И не требует за это ничего взамен.
У меня всё было наоборот: от меня всё время требовали, требовали, требовали… А наградой за мои усилия были лишь упреки. Недостаточно смело. Недостаточно сильно. Недостаточно… Лутор. И я ненавидел за это отца. За слишком высоко поднятую планку. За все коленки и локти, которые ободрал, пытаясь до этой планки допрыгнуть. За отсутствие друзей, которые прыжкам в высоту предпочитали футбол и плавание. А больше всего – за моё не по-детски мудрое, слишком рано повзрослевшее «я», с обреченным спокойствием твердившее мне, что до этой планки не допрыгнуть никогда.
Но чем больше я его ненавидел, тем больше мечтал, чтоб он мною гордился. Парадокс? Потемки души? Детская блажь? Да почем я знаю! Знаю только, что это было мне необходимо. Признание отца было мне нужно как воздух.
А потом появился Квин.
И я вдруг проникся к отцу благодарностью. Нет, правда, папочкины дрессировки мне весьма пригодились в общении с Олли. Всё познается в сравнении, и теперь папочка уже не кажется мне монстром.
Теперь монстром кажусь себе я.
Но продолжаю скалиться в лицо судьбе, с горькой усмешкой забросившей меня на ареал Квинов. А с ними ж кроме монстров не уживается никто. И я спускаю себя с тормозов. День за днем всё больше полагаюсь на внутреннего демона. А совести затыкаю рот всеми подручными средствами. Думаете, мне жаль? Мне пофиг.
Если в процессе достижения цели ты сталкиваешься с проблемой, решить которую не можешь – значит, надо сделать так, чтобы тот, кто может, решил эту проблему за тебя. Если я не могу – сможет мой внутренний демон. Не сможет он… Найдем другого исполнителя.
А слабым я больше не буду. Никогда. Я поклялся себе в этом, когда Олли рвал мою задницу. Когда он так легко, слишком легко, заломил мои руки – вот тогда-то до меня и дошло, как так выходит, что слабые всегда снизу. К черту философские экзистенции – просто они слабаки. И их все имеют: родители, друзья, любовники… да сама жизнь. Потому что у них слишком хрупкие запястья и тщедушные ручонки. Потому что вместо борьбы они ходили на уроки фортепиано. Потому что они дураки…
Но это еще можно исправить. Пока ты жив, всё можно исправить. Именно этим аргументом мне впервые удалось заткнуть свою совесть – обещанием всё исправить. Потом. Всё, всё – но потом. А пока… А пока мне нужно быть сильным.
Поэтому на следующий день после первого траха с Олли я записался на джиу-джитсу.
– А давайте выпьем за добрачные связи! – и Ол, отшвыривая бармена, тянется прямо к бутылке.
Я прикусываю губу, стараясь скрыть злорадную усмешку, и торопливо пробираюсь к «жениху». Ну а что вы хотели, ребята? Мальчику скучно. Ваш Бал тюльпанов – нудное зрелище, вы разве не знали? Терпеть эту вычурную помпезность и претенциозный снобизм можно только, если реально влюблен. Вот тогда любовь действительно не замечает всей фальши в улыбках матрон и убожества стадной толпы, прикрывающейся крикливой показушностью. Здесь даже статуи, и те ненастоящие, просто закрашенные люди, продавшиеся за деньги. Но актеры отмоются, а «высшее» общество – вряд ли. Всю эту суетливую ложь прощает только любовь. Но она же слепая, что вы хотите от калечной бедняжки?
А Олли… Он тоже типа влюблен. И как раз это я типа пытаюсь ему напомнить. Прижимаясь всем телом. Правой рукой скользя под пиджак – и в брюки. А левой стараясь как можно незаметней выцепить «Хенесси», чтобы вернуть бармену.
– Поехали домой, Олли. Ты обещал мне подарок, помнишь?
И, не вытаскивая руку с поясницы, средним пальцем лаская копчик и ниже, почти тащу его из зала.
Чертов Квин всегда напивается на подобных сборищах. Будто чувствует что-то, скотина! Что-то, что позволить ему чувствовать, я просто не имею права. Значит, сегодня ночью придется постараться. На что он там пялился с особым вниманием в каталоге секс-игрушек?
Перед выходом из зала нас перехватывает Джебидайя. Хватает Ола за плечо, окидывая холодным презрительным взглядом. Но мальчишка так и не подымает на папочку глаз, и до Джеба, видно, доходит, что он тут зря расточает праведный гнев. Вот тогда-то вместо гневного презрения и проступает боль. Мелькает на самом дне подслеповатых глаз, рвется наружу горькой складкой у губ – и решительно загоняется вглубь, на самое-самое дно, чтоб никто никогда не заметил, не заподозрил даже, что он способен на слабость. Что его собственный сын – не гордость и опора. А слабость. Олли делает тебя слабым, Джеб, уж мне ли не знать. Но это знание я храню глубоко, глубже, чем ты свою слабость. Этому тузу на карточном сукне еще не место. Поэтому когда Джебидайя переводит взгляд на меня, я делаю вид, что всё это время не отрывал глаз от его драгоценного сыночка. Я ничего не видел, папочка, не волнуйся. Раньше времени не волнуйся.
– Отвези его домой, Лекс. Пусть проспится. – И на какую-то долю секунды благодарно сжимает мне локоть.
Он благодарит. Меня. Ты перепил, Джеб? Или вправду устал? Иначе за что мне такая честь?
Мне – уродливой шлюхе.
Я не злопамятный, нет. Но что поделать, если человеческая память зла сама по себе? С мазохистской злобностью она помнит всё плохое, но слишком легко забывает хорошее. И моя память никогда не забудет первую встречу с Джебидайя Квином.
– Мой сын себе что, шлюх уже в цирке уродов подбирает?
На подоконнике я торчал отнюдь не от желания сигануть с последнего этажа. Просто в спальне было жарко, а здесь прохладно и тихо.
До возращения домой блудного папаши.
– Ты из какой атомной зоны сбежала, зверушка? У тебя зад-то хоть с той стороны?
Висящая на руке Джеба крашеная блондинка угодливо захихикала. Противно так. Последний раз я слышал такой смех у одной провинциальной бабенки в цирке. Нас водили туда всем классом. Я сел у прохода, так было удобней: лучше видно и можно свалить в любой момент. И тут подвалила эта баба. Не женщина, нет – противная баба. Сначала села на соседнее место, ели втиснула в кресло свои телеса. Повертелась, покрутилась, поохала. А потом стала присматриваться к номерам на передних креслах. Вот тут-то до нее и доперло, что я занял ее кресло, а она сидит на моем. «А какое у тебя место в билете, мальчик? Ты сел на мое». – «С вами поменяться?» – «Конечно». Знаете, тот факт, что взрослая женщина – типа чья-то мать – стремится добиться удобства за счет ребенка (я ж еще школьник как-никак) – это на самом деле фигня. Хотя лично я б на подобные мелочи распыляться не стал, отбирать у младенца конфетку. А вот не фигня было то, как она по телефону хвасталась потом подружке: «Тут один занял мое место… но я досмотрелась… Да, сижу у прохода!» Слушать это было так гадко. Весь ее вид вкупе с самодовольным тоном были такими противными, что я боялся, что меня стошнит прямо на ее пестрое безвкусное платье.
И вот теперь эта блондинка, приклеившаяся к Джебу. Ничтожная и жалкая. Способная побеждать только ребенка, и то, когда он сам ей это позволяет. И злорадствовать по этому поводу, только злорадствовать, потому что на какой-то серьезный триумф ее б уже не хватило.
По большому счету на нее и внимания-то обращать не стоило, так, недостойная шваль. Но от этого ее тупого хихиканья меня просто переклинило:
– У вашей спутницы зад вообще на роже.
Хихиканье смолкло. Раболепный мопс оказался слишком хорошо вышколенным, чтобы подавать голос без хозяйской команды. Поэтому она только крутанулась всем корпусом к хозяину, ожидая, что тот сейчас поставит меня на место, типа отомстит за ее поруганную честь. Вот только хозяин никакой чести за ней отродясь не признавал, так что в ответ на свою дерзкую реплику я получил лишь дребезжащий смех.
– Ты смотри! Оно разговаривает! Огрызается даже. Ух-ха-ха! Теперь я понял, чё сын в тебе нашел! Любим мы с ним норовистых! Га-га-га! Молодец, сынок, продолжает традиции рода! А ты того, не зарывайся. Целей будешь, хи-хи-хи!
И я схлопотал от Джеба августейший тычок под ребра. А потом Квин-старший демонстративно вытер ладонь о корсет своей прошмандовки.
Это было не больно, вот честное слово. Но это было обидно. Обидно до слез. Когда меня бил Олли, то лупил со всей дури – и это был признак уважения с его стороны. Удостаивая меня своей агрессии, он отмечал меня как равного себе. Как достойного противника. Олли мог сколько угодно дразниться обидными словами и строить мне пакости – но он не боялся замарать об меня свои руки. Да, он меня уважал.
А Джеб… Этот тычок и вытертая рука – вот тогда-то я впервые в жизни и узнал, что же такое унижение.
С тех пор прошло много лет. Нет, скорее не «много», а «достаточно». Достаточно, чтобы мы лучше узнали друг друга. Достаточно, чтобы мы нашли повод друг друга уважать. Достаточно, чтобы сработаться вместе. Достаточно, чтобы спокойно обмениваться подарками на праздники, не используя подарки как средство унижения. А Оливера – как средство борьбы.
За прошедшие годы прошло достаточно времени – чтобы я решил наконец как ему отомщу…
Это может показаться странным, но ощущения от первого траха с Квином я забыл быстрее, чем сошли синяки. Да, секс был жесткий. Да, могло бы быть лучше. Да… да много чего могло бы быть. После такого первого опыта я вообще мог бы стать типичным гетеро и пускать слюни на девочек. Да, наверное, мог бы. Если б этот секс не был жестким и было бы лучше. Симптом сумасшествия? Признак мазохизма? Да просто я Лутор.
Помните пресловутый постулат «упал с лошади – срочно заберись в седло снова»? Так это про нас, про Луторов. Первый секс с пацаном вышел неудачным? Срочно всё повтори, чтоб не дай тебе бог не осталось какой-нибудь фобии. И так повтори, и этак. Повторяй до тех пор, пока «седло» не срастется с задницей. Пока не поймешь, что снова «на коне».
И я повторил. Прямо с утра. Разбудил Олли в полшестого (дольше мои нервы не выдержали) и решительно заявил, что требую второго акта. Он посмотрел на меня, как на больного: типа, малыш, а попа не слипнется? От крови… Но я же Лутор. Лучше пусть кровью истеку, чем всю оставшуюся жизнь буду вздрагивать от мужских прикосновений.
Кто-то скажет: ну ладно, трахайся, чё там. Но зачем же второй раз на те же грабли? Нашел бы уже кого поопытней. Проблема в том, что я не знал где искать. В тринадцать лет не закажешь шлюху на дом. И в публичный дом не пойдешь. А среди моих знакомых Ол был единственным по «этой» части.
К тому же, тут был еще один момент, я бы сказал, архиважный момент. И дело даже не в том, что Ол эту кашу заварил – ему и расхлебывать. Просто я должен был отыграться. Так что на этот раз я его честно предупредил, что желаю познать оргазм. Жажду просто. И раз уж по состоянию здоровья у меня не получается быть снизу – ну так уж быть, ради общего дела я готов побыть сверху. И ты, Квин, еще будешь этим гордиться.
Квин гордиться не пожелал. Он вообще к своей заднице слишком трепетно относится. Так что вместо его задницы я получил его рот. Йоху, он сделал мне минет! Король школы мне отсосал! Я готов был вытатуировать это на собственной лысине.
И пусть ощущения от первого траха с Квином я забыл быстрее, чем сошли синяки, но тот первый минет, такой неловкий и комканный, я не забуду никогда. Потому что в тот момент я впервые понял, что такое по жизни быть «сверху». И задницы тут ни при чем. Просто я вдруг стал выше. Выше Квина. Пускай лишь до следующего траха. Но ведь после траха будет новый минет? Я позабочусь, чтоб был. А главное – я позабочусь, чтоб он сделал это сам, добровольно. Потому что в этом вся прелесть: когда прогибаешь дух, а не тело. Можно стукнуть по голове, связать, завезти на какой-нибудь заброшенный заводик и оттрахать до одурения. Но это будет лишь тело. А мне нужен был сам Квин. Вся его квиновская сущность. Прогнутая под меня. Этого требовала сущность Лутора во мне. И я собирался ей это дать. Даже если для этого мне придется дать Квину. Это же всего лишь тело, правда? Что есть тело – если на кону чья-то душа?
И млея после оргазма на широкой кровати, я смотрел, как Квин сплевывает в простыню мою сперму и ехидно обещал себе, что в следующий раз он у меня проглотит. А пока… Пока подсчитаем очки.
Счет сравнялся. Один-один в пользу секса. Олли «опустил» меня. А потом «опустил» сам себя. Ради меня. Добавьте сюда мой первый в жизни «настоящий» оргазм (то есть когда не сам себе) – и вы поймете почему мне начала нравиться эта игра. Кто кого. Олли нагнет меня в душе после физры? Или я поставлю его на колени прям в кабинете директора в ожидании мистера Йеми? Поставлю на колени во всех долбанных смыслах.
Это захватывающая игра. Всепоглощающая. Уж сколько лет прошло, а мы всё не наиграемся никак. Раз за разом подымая планку, каждый из нас – осознанно или нет – пытается подмять под себя партнера. И меня это дико заводит, чувствую, что и Олли тоже. Заводит так, что порою дрейфуя в посткоитальной дреме я даже позволяю себе помечтать… что может быть… всего лишь может быть… просто ну вдруг…
Вдруг это всё же любовь?
Иногда мне хочется сказать: «Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо». Но нет. Я скорее человекоподобный Лутор, а им-то как раз чуждо большинство человеческого.
Кроме любви. А вот любви я хотел. Про признание отца еще помните? Так это из той же оперы. Те же яйца, только в профиль. Я с детства мечтал о любви. А еще больше хотел любить сам. Может, потому что в чужой любви был всегда неуверен? Нет, ну правда, как тут проверишь любят ли тебя по-настоящему или просто придуриваются, потому что от тебя что-то надо? И как убедиться, что любят именно так, как тебе говорят? Ну там сильно, преданно, беззаветно… А ведь я с детства был недоверчивый, и убедить меня не так уж и просто.
Со своей любовью как-то проще: тут уже можно сесть и подумать, проанализировать всё, разложить по полочкам. А своими внутренними полочками я очень дорожил. Часто раскладывал по ним наболевшее.
С любовью было сложнее. Иногда мне казалось, что я на нее не способен. Просто калека какой-то. Душевный. Все люди как люди, один я такой… Лутор. Способный на всё. Неспособный на главное. И пусть твердят, что любовь – это слабость. А я и хотел быть слабым. Потому что именно в слабостях черпается сила. Потому что самая большая сила – манипуляция собственными слабостями. Потому что…
Потому что в глубине души я, наверное, всё-таки человек. Не сын Лутора. Не любовник Квина. Не чей-то деловой партнер. А просто человек. Который временами, пусть редко, но всё же такое бывает, – устает от собственной силы. И хочет быть… да нет, не слабым… просто сильным по-другому. По-человечески что ли…
В такие моменты я часто пытался сесть и подумать, проанализировать, разложить по полочкам – свои чувства к Олли. Это правда любовь? Ну, моя, луторовская… всё, на что я способен… Ведь как бы я про себя не гаркал на Квина – я был к нему привязан. Потому что больше никому не удавалось вызвать во мне такую бурю эмоций. Никому не удавалось так долго поддерживать мой к нему интерес. Никому не удавалось подобраться ко мне так близко.
Мы не были с ним двумя половинками души. Скорее душами родственными. Что-то было в нас общее. Где-то там, на краю вселенной, бродили наши половинки. И подсознательно мы это знали – что не рождены друг для друга. Но половинки были далеко, а мы были рядом. Достаточно близко, чтобы вступила в силу теория броуновского движения. Притяжение и отталкивание. Любовь и ненависть. Неиссякаемый интерес – который периодически напоминает занозу: и забыть про нее не получается, и вытащить не удается.
Но бросить Квина – всё равно что признать поражение. Не могу этого объяснить, не знаю чего хочу всем этим добиться, но просто бросит его – это всё равно что сдаться… А это уже признак слабости, да? А я не могу позволить себе еще одной слабости. Еще одной слабости – из-за Квина.
К тому же Ол делает меня сильным. Заставляет держать себя в тонусе. С ним иначе просто нельзя – сожрет. Или нет, скорее пристрелит из своего долбанутого лука. Лучник херов. Никогда не знаешь чего от него ждать в следующий момент. Олли дикий и непредсказуемый. И именно своей непредсказуемостью дико опасен. С ним волей-неволей приходится быть сильным. Порой мне это даже нравится. Порою – дико заводит. А порой – просто хочется выть. Как, верно, выли древние волки, когда на них выходили охотиться первые лучники. И волкам хошь не хошь приходилось быть быстрее, изворотливее и хитрее охотников. Искусственный отбор, где выживает сильнейший. Где выживают такие, как Луторы. Побеждая таких, как Квины.
И всё же порою душа требовала ласки. Даже волкам нужна ласка. Даже охотники устают от погони. Даже мы с Олли бывали ласковы друг с другом. В такие дни Ол предпочитал трахаться в кровати. Хотя нет, трахом я назвал это зря. В такие моменты Ол бывал нежно медлительным. Спокойным, но таким обманчиво спокойным, ведь ласковые неторопливые поцелуи в любой момент могли сменить острые укусы… Но чаще всё-таки не сменяли. Наверно, ему тоже не хватало ласки.
Поэтому единственная грубость, которую он позволял себе в такие моменты – грубо хватать меня за запястья. Мои запястья вообще были его фетишем: приятели шутили, что даже в церковь Олли потащит меня за руку. Верней, за запястье. На большинстве случайных, непозиционных, фотографий, мы изображены именно так: Король школы, я и мое запястье.
И хоть мои запястья уже не были хрупкими и тщедушными, но мне тоже не хватало ласки – и я делал вид, что он сильнее меня. Я вообще часто делал вид, что он сильнее меня. Потому что еще было не время… еще не время ему знать… еще не время… Просто расслабься, Лекс. Даже Луторы расслабляются. Расслабься и поверь, что это любовь. Потому что если не можешь иметь, что хочешь – остается хотеть, что имеешь.
Выжидая удобного момента, чтобы это исправить.
– А-а-а… А-а-ах ты ж черт! Чтоб тебя, Лутор!
– Перестать?
– Двигайся, сволочь! Я тебе перестану! Я тебе так перестану! Неделю ходить не смо… о-о-о! Ох, вот так, да!
Я сжимаюсь сильнее – и Олли захлебывается собственным криком.
– Быстрее, – умоляюще стонет он.
А фиг тебе, мне больше нравится так. Медленно и неторопливо. Прочувствованно. Вот так, да. И чуток сменим угол проникновения… Теперь поглубже.
– Быстрее, сука!
Его пальцы впиваются в мои бедра с такой силой, что приходится закусить губу, чтоб сдержать стон.
– Хочу быстрей, – он тянет меня вниз, пытаясь насадить на себя. А хрен тебе! Зря я что ли по спортзалам восемь лет бегал? – Хочу быстрее! – он почти рыдает.
– А я хочу тот контракт.
– Отец… Ой-ё! Отец не даст…
Я угрожающе замираю.
– Лучше б ты волновался, что я могу не дать. Встать сейчас, повернуться и выйти.
– Ссссука!
– Само собой, – я всё же дергаю бедрами. По Оливеру будто разряд тока пропускают, так его передергивает. – Ты ж сам с таким связался. Что ж теперь на судьбу-то пенять?
– Ле-е-екс…
Еще одно скольжение. Мучительно медленное, плавное.
– Я очень хочу этот контракт, Олли. Неужели ты меня не порадуешь? Этакой малостью?
– Хрен с тобой! Давай уже! Ну же!
И я наконец-то прекращаю сдерживать себя.
Трах напоминает дикую скачку. Или даже случку – двух диких животных. Мы рычим, царапаемся и стонем почти в унисон. Я довольно урчу, чувствуя как его член трется о стенки моего ануса. Изгибаюсь змеей, стараясь получше потереться о головку простатой. Стол под нами ходит ходуном. Оливер срывается на мат. А я наоборот – на молитвы: чтоб на этот раз в приемной моего кабинета не ждали какие-нибудь важные партнеры из Саудовской Аравии. Не хочется выбивать еще один контракт силой, если можно просто уговорить.
Вот как Оливера сейчас.
– Держи свой отчет, приятель. Понятия не имею, как ты выбил этот контракт из старины Джеба. Точней, я догадываюсь кто его выбил и как ты на этого «кого-то» надавил… Но знать этого просто не желаю. Просто тихо радуюсь за тебя и свой отдел. Потому что это дельце… Ух, Лекс! Это же просто «ух» какое-то!
Тимми Мозес небрежно кидает мне папку на стол. Продолжая жевать бутерброд. Уверен, половина листов в жирных пятнах. Ненавижу подобную небрежность. Но в данном случае вынужден с нею мириться, потому что Тимми действительно приятель. А приятелей у меня мало. Приятелей, которым я могу довериться по работе – всего двое. Поэтому я просто молча подхватываю выскользнувшие из папки листы, не позволяя им разлететься по полу, и выдавливаю благодарную улыбку.
– Спасибо. Кажется, ты собирался домой пораньше?
– Ага, Буцефал потянул лапку. Хочу свозить его к ветеринару.
– Что ж сразу не отвез?
– Я сразу отвез. Но ты ж знаешь: здоровьем рисковать нельзя. Я решил, что стоит проконсультироваться у нескольких специалистов.
Я согласно киваю с озабоченным видом, как, наверно, кивал бы, если б у Олли вздумал заболеть любимый дядюшка. Но Буцефал не дядюшка, тут всё намного серьезней.
Буцефал – это кот. Огромный жирный котяра. А Тимми – кошатник. Заядлый кошатник. И с этим мне тоже приходится мириться.
Мы познакомились в университете, где вместе учились на биофаке. В принципе, Мозес – гениальный биолог, и если б не любовь к кошкам, из него вышел бы отличный ученый. Но сочетать в себе сразу две страсти – к кошкам и к науке – у него не получается. Поэтому вместо личной лаборатории, разрабатывающей что-нибудь достойное Нобелевской премии – Тимми лишь возглавляет отдел «Квин Индастриз». Один очень любопытный отдел. Маленький такой винтик огромной такой системы. Но винтик ключевой. Потому-то я и поставил на эту должность приятеля. Своего приятеля – а не приятеля Квинов.
Тимми продолжает трещать что-то про свою черно-белую заразу, а я вспоминаю другого его питомца. Совсем другого…
Мы с Мозесом сблизились на последнем курсе, выбрали похожие темы для курсовых и решили немного подискутировать в баре после учебы. Додискутировались до того, что он предложил мне котенка от своей только что окотившейся кошечки Пэм. На Пэм он тогда тоже был помешан, хотя и меньше, чем сейчас на Буцефале. Чтоб охарактеризовать степень этого помешательства, достаточно будет сказать, что первые полчаса я был твердо уверен, что Пэм – его жена, и очень удивился, когда он предложил мне подарить их общего с Пэм ребенка.
Потом мы всё же разобрались что к чему. От котенка я вежливо отказался, сославшись на аллергию Оливера (понятия не имею есть ли у него вообще аллергии на что-то, кроме работы, но этот аргумент сработал), и мы распрощались.
А через пару дней в общаге Тимми случился пожар, и Пэм со всем выводком сгорела дотла. И Тимми будто сгорел вместе с нею, посерел весь, выдохся, как газировка, оставленная на солнце. Помню, как прибежал узнать как он. А Тимми глянул… так, будто я виноват. Виноват, что тогда отказался от его котенка. Согласись я – и у него осталась бы хоть какая-то память о своей драгоценной лапуле. Но я отказался. И всё сгорело дотла. А Тимми переехал к родственникам.
Через год мне понадобился человек на должность начальника отдела. Свой человек. И я вспомнил о мистере Тиме Мозесе. Точней, о старом приятеле Тимми, которому мог бы доверить… хоть что-то.
Частный детектив. Подстроенная встреча. Еще один бар. И со времени прошедшего «А помнишь, как Мэри Стаут вытошнило прямо на Кирка Хэйди?» мы постепенно перешли на время теперешнее «А кем работаешь, старина?». Но в ответ на предложение работы, выгодное предложение, очень выгодное, услышал лишь:
– Да мне из пригорода добираться будет неудобно.
– Так мы тебе в центре квартирку подберем.
– Нет. Прости, Лекс, но… Знаешь, не могу я… Да и Ральф… Тяжело ему будет на новом месте и вообще… Его ж выгуливать надо, а у тебя там график ненормированный.
Выгуливать? С каких это пор питомцев Тима надо выгуливать? Оказалось, что уже год.
После пожара Тим переехал к сестре. Типичной добропорядочной американке. Которая живет в пригороде, в милом домике с белым заборчиком, с мужем, двумя детьми – и собакой. Собака – это обязательнейший атрибут добропорядочной американской семьи, вы разве не замечали? И нашему кошатнику пришлось уживаться с собакой.
Поначалу это было нелегко: как все кошатники Тим относился к представителям собачьего вида весьма и весьма настороженно. Если ваши пропахшие кошачьей шерстью брюки хоть раз в жизни трепала уличная псина, то вы поймете почему. Но Ральфи вел себя смирно, причин для жалоб у Тима не было и ему пришлось смириться с подобным соседством. Жалел он только, что нельзя завести котеночка, с таким бы уже не смирилась собака – и Тиму приходилось терпеть.
Ну ничего, думал он, вот закончу университет, подыщу себе работу, сниму квартирку, и будет у меня котеночек. Черно-беленький. С зелеными глазками. Маленький, пушистенький, во какой!
А потом шурину дали повышение. И семья сестры перебралась в Массачусетс. А собаку оставили. Ну, пока не обживутся. Обжились: детей удалось пристроить в закрытую, но жутко элитную школу, сестра вдруг нежданно-негаданно подыскала себе работу – и Ральфи оказался не у дел. Гулять с ним некому, играть тем более. Да и вообще, с отъездом детей, на новом месте в квартире компании, при новой работе – собака вдруг стала не нужна.
И пес остался с Тимми. Думаете, приятель стал любить пса больше? Или меньше любить кошек? Да ни фига! Просто любовь к кошкам изначально предполагает любовь к животным вообще. И чувство ответственности за них. Огромное чувство ответственности. Поэтому после универа приятель остался жить на окраине, чтобы было где выгуливать пса. Потому что тот от него зависит. А ведь пес – это тоже питомец. И нуждается в человеке даже больше, чем кошка. Вот приятель и терпел. Выгуливал и терпел.
А я терпеть не стал.
Через пару дней после нашей встречи Тимми позвонил из ветеринарки и сказал, что принимает предложение: собака умерла ночью во сне и больше его в доме сестры ничего не держит. Я принял его в компанию с распростертыми объятиями и даже помог с квартирой, как и обещал. А на новоселье подарил котенка. Черно-белого. С зелеными глазами. Как извинение за Пэм.
Ну, и за Ральфи тоже – за то, что в лабораториях «Квин Индастриз» такие хорошие яды.
Тим выскакивает из моего кабинета рысью, торопится свозить малыша Бу к врачу. А я остаюсь наедине со своими мыслями.
Знаете, иногда мне кажется, что мое отношение к Олли смахивает на отношение Тима к Ральфи. Не то чтобы нелюбовь – просто любовь не та. Вот он и смотрят на тебя, как на бога, и любую прихоть твою готов исполнить, и с виду полная гармония – а всё не то.
Ну не любим мы с Тимом собак, ну что тут поделать?
Я этого проекта всю свою жизнь ждал. Всю свою жизнь с Оливером. Может, и не знал, что именно этого – но ждал, как жена моряка из плаванья не ждет. И вот теперь… когда бумаги в моих руках… когда я почти вижу это всё… почти осознал все масштабы квиновской аферы…
Эта белобрысая скотина никак не желает угомониться!
– Ты спать сегодня думаешь?
Я почти ненавижу его сейчас. Те периоды, когда я думал о нем с нежностью, когда мне так хотелось его ласк, и самому быть ласковым с ним – всё это кажется мне сейчас хроникой параллельной вселенной. Всё то хорошее и доброе, что мы успели нажить за восемь лет, разбивается сейчас о тенор его голоса.
И срочно прикрывается лицемерием.
– А ты что не спишь до сих пор? – немного заботы в голосе. Чуть-чуть, чтоб не слишком переборщить: это же просто бессонница и блажь, не при смерти ж он. А жаль. – Может, тебе чаю? Ну, того с липой. Тебе вроде в прошлый раз понравилось.
Да, Олли, выпей чаю. Того, со снотворным. Которым я поил тебя в прошлый раз. Выпей, зараза – и я наконец-то займусь проектом.
– Мне понравилось, когда в прошлый раз мы в кои-то веки заснули вместе.
– Там пару страниц осталось. Ты же знаешь, как важен для нас этот проект…
– Вот пусть отец им и занимается. На пару с Брайаником.
– У них и без того дел хватает.
Не для того я выдирал это дело зубами, чтобы теперь вернуть за так Джебу и сучьему Брайанику, свалившемуся на мою голову непонятно откуда.
– Так поручи проект Лейн. За что-то же мы платим твоей секретарше!
– Ло – замечательный секретарь. Но к этой информации у нее доступа нет. – Как у меня нет времени нянчиться с тобою. – Потерпи, лапа, там немножко осталось. Я всё же велю Констану принести тебе чаю.
Оливер до крови прикусывает нижнюю губу. И на долю секунды мне даже становится стыдно, чесслово. По большому счету, как любовник Олли не заслужил все эти выкрутасы. Как человек, как Квин, как лучник – это другой вопрос. Но как любовник… Что ж ты творишь, Лутор? Зачем вам обоим роешь яму?
Я стискиваю зубы и обещаю себе всё исправить. В триллионный раз обещаю. Всё, всё – но потом.
А пока меня ждет большая коричневая папка. С надписью «Смолвилль» на корешке.
URL записи
11.02.2011 в 07:51
Пишет dora_night_ru:Работа на дом. Часть II. Глава 1.
Ну-с, приступим-с помаленьку...
Название: Работа на дом. Часть II. Глава 1.
Автор: dora_night_ru
Фэндом: Тайны Смолвилля
Пейринг: Ол/Лекс и рядом взъерошенный Кларк бегает
Дисклеймер: Все права на персонажей сериала принадлежат не мне. Кому – не помню. Но точно не мне.
Рейтинг: NC-17
Жанр: AU, ангст, экшен
Warning: будет нецензурная лексика – впрочем, как всегда.
Сиквел: «Да это ж сенсация, мать вашу!»
Саммари: Считается, что жизнь удалась, когда на работе тянет домой, а дома – на работу. Но если дом превратился в работу – это как засчитать?
читать дальше
Кларк совсем не против, чтоб на его могиле выгравировали что-нибудь из Голдсмита: ему определенно нравится этот парень. Что угодно из Голдсмита – но только не эти два, вроде схожие, но почему-то различные суждения. «Ожидание счастья – тоже счастье». И вот еще одно: «Часы, которые мы проводим среди счастливых надежд, гораздо приятнее тех, в которых мы наслаждаемся достижением цели».
Кларк хмурится, запрокидывая голову кверху, будто пытаясь прочесть ответ серди звезд. Был ли он счастлив без Лекса? Не зная его… или, узнав, мечтая о нем… Разве он был тогда по-настоящему счастлив? И разве теперь – ЗНАЯ – он сможет быть счастлив без него?
Кларк не знает ответов на эти вопросы. Потому что ему страшно знать на них ответы.
А еще страшнее от того, что рано или поздно ответить всё же придется…
#Анамнез#
26 октября 1996 года у Присси Джонсон на биологии впервые пошли месячные и она грохнулась в обморок. Чак Дэвис пролил сок перед кабинетом химии, и Барти Джонс, поскользнувшись, сломал себе руку. На обед в столовой была пицца и зеленые бобы. А учительница пения заболела и последней парой у учеников 4-В была физра. Они отрабатывали баскетбольные броски.
А после душа голый Оливер Квин в деталях и в лицах хвастал всем присутствующим в раздевалке, как лапал сиськи Мэри Джейн Майер. Хотя лапать там особо было нечего. Но он очень хорошо рассказывал. Очень. У половины пацанов встал. И у Лекса Лутора тоже. Встал на Квина.
Из раздевалки Лекс выскочил, как ошпаренный. Летел со школьного двора на всех парусах.
Чтоб быть перехваченным в воротах. Квином.
– Поехали.
– Куда? – просто сказать, что Лекс был ошарашен – это всё равно что ничего не сказать. Ну вот просто ни слова. Просто сделать вид, что это не с ним. Квин разговаривает не с ним. Не его берет за руку. Не его – ни в этой жизни – не он – не этой рукой – не его руку – тащит в свой лимузин.
– Ко мне.
– На кой? – Лекс даже не злится. Лекс просто растерян. Хотя… растерянный Лутор – это очень даже непросто. Но Квину вот удалось… вывести его из себя… вывести и увести…
«Сейчас он завезет меня на один из своих заводов и перемелет на компост», – мысли жгут лысую черепушку изнутри. А квиновская рука, по-прежнему сжимающая запястье, жжет снаружи. «Или будет ставить опыты. Типа почему я лысый. Захотелось, блять. А я так самовыражаюсь: по ночам стригусь налысо. Или меня стригут гномики. Маленькие лысые гномики. Я продал им душу в обмен на оценку по алгебре, и они теперь взимают проценты по сделке растительностью с головы. А ты разве не знал, Олли? Ну так спроси, я те расскажу. Ты только спроси. Хоть что-нибудь…»
Но Квин молчит. Пялится в окно, урод, и знай себе помалкивает. Впрочем, нет, не урод. Это Лекс уже понял. Сегодня. На физре. Осталось это признать. И уточнить детали.
– Так чё ты хочешь, Квин?
– Тебя, Лутор.
– Типа в пожизненное рабство? Это такая новая игра? Новый способ достать Тюфякоида, да? Сам придумал? Или кто подсказал? Кто ж у нас такой умный? Джеффри? Уолден? Ну не Барти же из параллельного, а?
– Когда ты молчишь, ты мне нравишься больше.
– А я тебе нравлюсь? – Лекс пытается скрыть смущение и непонятный страх за привычной, такой уже родной, маской язвительности.
Которая разбивается вдребезги о взгляд серых глаз, смотрящих в упор:
– Ты мне нравишься, Лекс. А теперь помолчи.
У Лекса вмиг пересыхает в горле. И он чувствует, что краснеет. Ну, наверно. Он никогда не краснел… до этого… папа думает, это такая особенность организма… его организма… Но сейчас. Ему душно. И сердце стучит. Даже нет, не стучит, телепается где-то внутри половою тряпкою. И надо бы что-то сказать – но хочется заныкаться куда-нибудь, в нору поглубже, и… подрочить, что ли? Ну не рыдать же, как сопливой девчонке! Лучше по-мужски, в душе, ну… погонять себе шкурку, да.
– Кха… Куда… а куда мы собственно, а? – Да, Квин, конечно, велел помолчать. Да только всякие Квины Луторам не указ! Да. Не будет Лекс корчить тут из себя дрессированного пуделя. И вообще… Ему надо отвлечься.
– Ко мне.
– В смысле, к тебе домой?
– Ну не в офис же. У меня рабочего кабинета еще нету. И съемных квартир тоже.
– А не рановато ли представлять меня твоим родителям? – на этот раз усмешка получается что надо, папе б понравилось.
Но Олли продолжает невозмутимо пялиться в окно.
– По ходу разберемся.
По ходу разбираться ни с кем не приходится: в пентхаусе они одни. Лекс нервничал до этого? Фигня, это был приятный тайский массажик нервишек по сравнению с тем внутренним тремором, что бьет его сейчас. Он, Лекс Лутор, наедине с Королем школы, Оливером Квином. Он, маленький Лутор, и Квин с большой буквы. Нет, Луторы, конечно, не перед чем не пасуют. Но мать вашу за ногу, ему ж тринадцать лет и у него сегодня впервые встало на парня! А через каких-то полчаса он уже с этим парнем… наедине… и в приоткрытую дверь видна кровать… Полный абзац.
Лекс поспешно облизывает пересохшие губы и старается незаметно вытереть о брюки вспотевшие ладони. Он ни за что не признается, никому на свете, но он чувствует себя дурак дураком посреди всего этого великолепия. Понятия не имея чего ждать от Квина. Кстати, какого черта он уже минут десять роется на кухне? Пожрать приспичило? Так мог бы и Лексу чего предложить. Не то чтобы ему сейчас хоть что-то полезло в глотку, но элементарные правила приличия просто требуют… ну, хотя бы стакан воды, а то в горле дерет.
Бли-и-ин! Он и Квин. Он и Квин, чтоб вас всех! И Квин даже сказал, что Лекс ему нравится. Может, он пацанам фант проспорил? Да не, это ж Квин: ну откупился б на худой конец. Но – он и Квин? Это ж нереально, люди добрые. Если завтра Лекс при всех назовет Квина «Олли»… Ух, даже голова закружилась. Но если правда? Вот сейчас они поговорят… узнают друг друга получше… может, даже поцелуются… А что такого? Это ж Квин, первый ловелас школы. А Лекс не какая-нибудь кисейная барышня, он ломаться не будет. Ну, не слишком. Поцелуи – это, говорят, приятно. Особенно когда с этим, с петтингом. Не, до петтинга они в первый раз вряд ли дойдут. Но было б прикольно. А то Лексу уже шестнадцать, а его до сих только тетя Мэри Маргарет на Рождество целует. А тут целый Квин. Он ведь опытный, да? Лекс даже сможет поучиться. И вообще. Ну и что, что не с девчонкой? Губы, они у всех одинаковые. Да и руки тоже. И вообще, пацан лучше знает, что надо другому пацану. А Квин к тому же опытный. Кажется, Лекс это уже говорил…
Ход мыслей окончательно сбивает метеором влетевший в комнату Оливер. Который снова бесцеремонно хватает за руку и не говоря ни слова… Тащит в спальню?! Зажав во второй руке бутылку оливкового масла.
– Э-э-э… Квин! Ол! Как там тебя? Может, мы того, поговорим?
– Я же уже сказал, ты мне больше нравишься, когда молчишь.
– Не… Не могу я молчать… Ай! У тебя руки холодные.
– Зато член горячий.
– Убери от меня свои холодные руки, слышишь? И горячий член тем более! Да оставь ты мои брюки в покое… Ай-ай-яй! Ты мне трусы порвал!
– Новые куплю.
– Квин! Погоди! Постой! Ты зачем?
Оливер наконец перехватывает пытающиеся помешать ему лексовы руки и решительно вжимает тонкие запястья в матрас над лысой головой.
– А ты думал, я тебя чаю выпить позвал? Хватит ломаться, Лекс, я видел, у тебя встало. На меня встало. И у меня тоже стоит. Чувствуешь? – горячий член вжимается Лексу в бедро. И четко ложится прямо в паховую впадинку, будто та для этого члена и создана. – Я хочу тебя, придурок, ты чё, еще не понял? Хочу со всей твоей придурью. Хочу сейчас и навсегда. И чтоб ты был только моим, слышишь? Чтоб даже смотреть ни на кого не смел. И на тебя чтоб никто не смотрел. Потому что ты – мой. Я люблю тебя, Лутор.
Лекс растерянно замирает. Так это любовь? Вот это она и есть? Когда мордой в подушку и масло по спине? Это такая любовь?
А разве важно – какая, если это любовь? Если тебя наконец-то кто-то любит… Любит так, что у него сносит крышу… Что он буквально не контролирует себя… То что еще тебе надо, Лутор? Не ты ли каждое Рождество канючил у Бога: «Пошли мне, Господи, любви великой и светлой»? Не ты ли мечтал не быть одиноким? Быть нужным кому-то. Быть нужным хоть как-то. Не ты ли твердил: «Хочу свою семью, а не папину с маминой»?
Кажется, у тебя только что появилась семья. Вогнала в тебя член по самые яйца. Так что ж ты воешь? От боли? Терпи. Ты же Лутор, ты должен бы знать, что просто так в этой жизни ничего не дается. Всё через боль. Просто этот раскаленный вколачивающийся сейчас в тебя поршень – это немножко другая боль. Новый вид боли. Ты привыкнешь к нему. Как к ремню отца. Оплеухам матери. Как к режущей боли осколков, как тогда, помнишь, когда ты кинулся защищать мать от вопящего что-то в ярости отца – и схлопотал от обоих. Чтоб не лез под горячую руку. И падая, разбил журнальный столик. Тебе потом и за него влетело, помнишь?
И эта новая боль, она же, по сути, не больнее прежних. Ее же можно потерпеть, правда? Это ведь от любви. От любви синяки на бедрах. И хлюпает кровь в надорванном анусе – от любви. И даже зубы в до боли стиснутой челюсти болят от любви. И этот стон, вырвавшийся таки, зараза, когда тебе будто кислотой обжигает нутро – это всё от любви.
А дареной любви в зубы не смотрят. В задницу – тем более.
Боль проходит быстрей, чем должна бы. На Лексе всегда, как на собаке. Ну и Олли постарался, да: заказал по инету целую аптечку, не побрезговал сам смазать ему там всё, напоил его чаем. Ромашковым. Гадость какая! Лекса даже сейчас передергивает от омерзения. Нет ничего хуже ромашкового чая. Ну, разве что бородавки их библиотекарши, но их-то никто и не думает заваривать, правда?
В принципе, всё закончилось даже лучше, чем Лекс привык. Обычно его синяки никто не смазывает мазью. Никто не гладит ободряюще по плечу. Не сопит виновато над ухом. И странное дело: Лекс не считает Олли таким уж виноватым. Он даже как-то не в обиде на него за насилие. Он вообще не в обиде за насилие. Привык? Или в этот раз любовь и вправду компенсировала всё?
Где-то в глубине наивного, детского еще, мозга мелькает мысль на грани предчувствия, что любовь – далеко не то чувство, ради которого стоит что-то прощать. Любовь вообще не для этого существует… А для чего? Этого Лекс не знает. Любовь для него незнакомая территория. А Олли, он опытный. Он наверняка лучше во всем этом сечет. Значит, надо довериться Олли?
Лекс тихонько вздыхает: что еще ему остается? Только довериться… кому-то… Раньше он доверял отцу. Теперь вот будет Олли. Ну, нельзя ведь так, чтобы совсем никому не верить, правда? Должен же он хоть кому-то доверять? Даже если он Лутор. Так почему бы не Олли? Он красивый. И умный. И капитан школьной команды. И у Лекса встает на него – в тринадцать лет это тоже аргумент не хуже прочих. Правда, встало у него только раз, и тогда он еще не знал, как оно на деле-то происходит. Но ничего, они что-нибудь придумают. Лекс что-нибудь придумает. Он же Лутор, а Луторы всегда выкручиваются из щекотливых ситуаций. Так что Лекс обязательно что-нибудь придумает. Он умный. А Ол не такой уж и опытный.
Лекс всё же вздыхает. Тихонько. Ничего, кажется, Оливер не заметил. По крайней мере, не проснулся. С этим, кстати, тоже надо будет что-нибудь придумать: ну не любит Лекс спать с кем-то в обнимку! Как выяснилось. Неудобно. И жарко. И одно одеяло на двоих. А Лекс любит спать один. И чтоб укрыться одеялом с головой, чтоб один нос торчал. А Олли укрывается только по пояс. И Лекс теперь соответственно тоже.
Юный Лутор чувствует, как в нем начинает расти раздражение. Вот какого папа разрешил ему остаться на ночь? Что, старый хрен, думаешь я тут побыстрячку все квиновские фамильные тайны вызнаю и тебе принесу на блюдечке? А хрен тебе! И мне хрен. Оливеров. Вон как раз в ногу упирается. Еще и горячим дыханием прям по затылку. Нет, так спать нельзя.
Лекс снова вздыхает. На этот раз громче. Кажется, Олли что-то почувствовал: стиснул так, что ребра того и гляди затрещат. И одеяло ногою стянул еще ниже. Зараза!
Лекс решительно выпутывается из квиновского захвата.
– Ты куда? – рука уже привычно сжимает запястье.
– В туалет, – недовольно бурчит Лутор. – Что, нельзя?
– В туалет можно, – хватка на руке слабеет. – И сразу назад.
«Да счаз! – мысленно огрызается Лутор. – Спешу и падаю».
Хотя это даже приятно, когда кто-то в тебе так нуждается. Когда ты нужен кому-то. Хотя бы вот так. Значит, ты не совсем пропащий. Не совсем еще Лутор. Если ты кому-нибудь нужен.
Это очень приятно, соглашается сам с собой Лекс. Тогда откуда взялось это странное чувство, почти иррациональная уверенность, что где-то он таки повернул не туда? И с каждым проявлением квиновской заботы всё дальше удаляется от нужного поворота…
***
Олли раздраженно откидывается на подушку: за восемь лет Лекс так и не привык спать вдвоем. По-прежнему так и норовит слинять по холодку. То в туалет, то домашку доделать, теперь вот рабочие проекты пошли. А Олли вынужден крутиться в противной холодной постели. Один. И гадать заснет/не заснет. Но самое противное, когда на грани сна порой выныривают из подсознания картинки, будто воспоминания из прежней жизни, где Лекс сам жмется к нему, льнет к любимому телу. Вот только в этих бредовых полуснах Оли почему-то брюнет.
К черту! И сны, и прически.
– И Луторов сейчас туда же пошлю, – бурчит он под нос. А затем уже громче: – Ты спать сегодня думаешь?
Буквально через пару секунд Лекс возникает в дверном проеме. Но ближе не подходит, боится, гаденыш, что Квин затащит его в постель силой.
– А ты что не спишь до сих пор? – белесые брови озабоченно хмурятся. – Может, тебе чаю? Ну, того с липой. Тебе вроде в прошлый раз понравилось.
– Мне понравилось, когда в прошлый раз мы в кои-то веки заснули вместе.
– Там пару страниц осталось. Ты же знаешь, как важен для нас этот проект…
– Вот пусть отец им и занимается. На пару с Брайаником.
– У них и без того дел хватает, – в луторовском голосе сплошное долготерпение, как ему еще не надоело, Ол вот, к примеру, уже устал его слушать.
– Так поручи проект Лейн. За что-то же мы платим твоей секретарше!
– Ло – замечательный секретарь. Но к этой информации у нее доступа нет, – Лекс все же решается подойти поближе. Гладит блондинистые вихры, будто мамаша дитя неразумное. – Потерпи, лапа, там немножко сталось. Я всё же велю Констану принести тебе чаю.
Как только Лекс скрывается в кабинете, Олли со всей дури лупит кулаком по подушке. У чертова Лутора одни бумажки на уме! Неудивительно, что отец не возражает против любовника сына: он же в Лексе родственную душу обрел. Оба на цифрах помешаны. Для обоих правление миром – это просто котировка их власти. Просто показатель, еще одна цифра. Они на мир смотрят сквозь биржевые сводки.
Вот с Олли всё не так. Он косится на композитный лук азиатских пеших лучников, обманчиво мирно висящий на стене. Вот это оружие для Ола, да. Вот это по нему. Когда жертва видна на кончике стрелы. Когда чувствуешь ее пульс. Когда ваши сердца бьются в унисон. И между двумя ударами сердца надо успеть спустить тетиву. Вот это охота. Вот это победа. Вот это трофеи!
А эти двое сражаются цифрами, бумажные черви. Всё-то им нужно рассчитать. Соразмерить. Учесть. Спланировать. А как же азарт погони? А где борьба? И ловля на живца.
Олли чувствует, как по телу пробегает сладкая дрожь. Как всегда при мысли об охоте. Сладкая горячая дрожжжжь. Сладострастная жгучая нега. Рука сама собою ныряет под одеяло. И замирает на члене поверх пижамных штанов. Он что, должен дрочить себе, как какой-то школьник-ботаник, в то время, как за стенкой мается дурью здоровый любовник? Да какой же он Квин после этого?!
Ол решительно спрыгивает с кровати. Теперь уже он замирает в дверном проеме: Лекс так соблазнительно склонился над столом, будто предчувствовал его приход. Ол предвкушающе облизывается. Ну так вот он я.
На грани сознания мелькает мысль, что отец будет недоволен, если он опять сорвет Лексу сроки. Мелькает и тут же посылается на хрен. На хрен Оливера, да. Лекс что-нибудь придумает со сроками, он у нас такой сообразительный мальчик. Так любит свои цифры.
Цифры, цифры, цифры… Оливер скоро сам рехнется с этими арифметиками. Вот сегодня, например, целый день крутилась в голове сегодняшняя дата. Одиннадцатое декабря. Почему-то казалось очень важным, что именно одиннадцатое. И именно декабря. И непременно сегодня. Может, он какой их с Лексом юбилей пропустил? А, пофиг. Олли с довольной усмешкой распутывает завязку пижамных брюк. Будем считать, что одиннадцатое декабря – это просто символ сегодняшних одиннадцати оргазмов.
А передовицу «Дэйли-Плэнет» 11 декабря 2001 года украшала фотография Квина-младшего в обнимку с Лутором-младшим под заголовком «Наследник мультимиллиардной компании Оливер Квин посетил ежегодный Бал тюльпанов со своим официальным бой-френдом Александром Лутором Третьим…»
И это было первое, что увидел Кларк Кент, выбравшись наконец-то из-под завалов амбара.
URL записи
Работа на дом. Часть II. Глава 2.
07.03.2011 в 08:50
Пишет dora_night_ru:Работа на дом. Часть II. Глава 2.
Название: Работа на дом. Часть II. Глава 2.
Сиквел: «Да это ж сенсация, мать вашу!»
Автор: dora_night_ru
Фэндом: Тайны Смолвилля
Пейринг: Ол/Лекс и рядом взъерошенный Кларк бегает
Дисклеймер: Все права на персонажей сериала принадлежат не мне. Кому – не помню. Но точно не мне.
Рейтинг: NC-17
Жанр: AU, ангст, экшен, ТОЛЬКО ДЛЯ ЭТОЙ ГЛАВЫ – ROV
Warning: будет нецензурная лексика – впрочем, как всегда.
Warning2: Ребята! Когда я начинала фик, я была твердо уверена, что Лексу на момент истории к академии было лет 13 от силы (во всех моих фиках по детским Ол/Лекс ему примерно столько). И всё складывалось отлично. Но тут черт дернул меня залезть в хронологию сериала – и оказалось, что 16! Честно, я не рассчитывала, что он такой акселерат
Сначала я честно поставила его канонический возраст, но он меня гнетет, ей-богу! Лекс слишком взрослый для моего замысла. В общем, раз уж у моего Ола серые глаза – то пусть им в академии будет: Лексу – 13, Олли – 14. Саммари: самая сложная работа – работа над собой.
читать дальше
Люди треплются, будто перед смертью вся жизнь перед глазами проносится. Не знаю. Когда в Гайане братки изрешетили нам всю машину, и Ол орал мне на ухо сквозь пулеметный треск, что в гробу он видал такие переговоры – я прошлую жизнь не вспоминал, прикидывал только как бы мне выбраться половчее. И когда неподалеку от Сомали какие-то придурки, возомнившие себя пиратами XX века, пытались поцарапать нам корпус яхты, в голове кроме непечатной досады ничего не возникло.
Зато обрывки прошлой жизни мелькали перед глазами, когда на том злоебучем уроке физры у меня встало на Квина. Вот тогда-то жизнь и разделась на четкие «до» и «после». На всё, что папуля успел впихнуть в меня «до» – и на всё, что пихал в меня Оливер «после». И пусть я не помню какого цвета была на мне рубашка в Гайане или из чего сделана та кепка, под которой я парил голову в Сомали – зато запомнил на всю жизнь, что от спортзала от школьных ворот 442 шага. А на Оле в тот день была шелковая рубашка в мелкий серый рубчик. И кепка на мне была драповой, в ромбик. Всё это я уже никогда не забуду.
Как уже ничего не изменю.
Не то чтобы я хотел что-то менять… Это же невозможно, правда? А отец всегда учил меня, что желать невозможного – глупо, нерационально и признак тупости. Играй тем, что раздали – или выметайся из-за стола и не мешай играть другим. Тем, кто сильнее. Умнее. И лучше тебя. Тем – кто более Лутор. И я играю чем раздали. Вот только играть в покер картами таро… Ну ладно, будем считать, что это прикольно.
В принципе, мне повезло. Судьба раздала мне Квинов, отца и сына. Не в том смысле, что вы подумали: с папашей у нас тут чисто деловые отношения. То есть мы искренне мечтаем прибить друг друга, но слишком тесно завязаны, чтобы позволить себе эту роскошь. С Олом… С Олом отдельная песня. Можно сказать, серенада. Длиной во всю мою долбанную жизнь. По-моему, он надеется, что эта песня закончится маршем Мендельсона, но я-то знаю, что всё в этой жизни кончается пресловутым маршем Шопена. Но пока еще рано. Пока не все карты сброшены. Пока что играем. Они – со мною. Я – ими. И, в принципе, все довольны.
За восемь лет я так и не привык спать вдвоем. Уже и одеял два. И сплит-система новейшей модели «подмигивает» из угла. И релаксирующая музычка еле слышно наигрывает из динамиков, встроенных прямо в матрас. А я всё равно не могу спать с ним в одной кровати.
Просто дело ведь не в кровати. Не в температуре воздуха или рисунке обоев. Всё дело в нем.
Хм. Король школы. Король школы и я. Кто б мог подумать? Король школы, я и кровать. В которой я до сих пор не могу спать вместе с ним. И его это задевает, я ж вижу. Может, потому и не могу? Позлить охота? Хотя злить Олли – неблагодарное дело. Похуже, чем папашку. Потому что даже папа рядом с ним… просто папа.
Это было бы смешно, если б не было… Ну, дальше вы знаете. Нет, правда, это забавно: я ненавидел отца до встречи с Олли. Ведь в детстве все дети хотят, чтобы родители ими гордились: обвешивают холодильник карикатурными рисунками, мастерят из бумаги всякую хрень «типа зайчик», таскают в дом сорняки под видом букетов. А родители этим гордятся. Даже когда пропускают обед с потенциальным клиентом, потому что напоминалку закрыли уши криво намалеванного Микки-Мауса. Даже когда понимают, что зайчик сделан из перспективного контракта. Даже если клоп укусит их прямо за задницу. Они всё равно гордятся. И не требует за это ничего взамен.
У меня всё было наоборот: от меня всё время требовали, требовали, требовали… А наградой за мои усилия были лишь упреки. Недостаточно смело. Недостаточно сильно. Недостаточно… Лутор. И я ненавидел за это отца. За слишком высоко поднятую планку. За все коленки и локти, которые ободрал, пытаясь до этой планки допрыгнуть. За отсутствие друзей, которые прыжкам в высоту предпочитали футбол и плавание. А больше всего – за моё не по-детски мудрое, слишком рано повзрослевшее «я», с обреченным спокойствием твердившее мне, что до этой планки не допрыгнуть никогда.
Но чем больше я его ненавидел, тем больше мечтал, чтоб он мною гордился. Парадокс? Потемки души? Детская блажь? Да почем я знаю! Знаю только, что это было мне необходимо. Признание отца было мне нужно как воздух.
А потом появился Квин.
И я вдруг проникся к отцу благодарностью. Нет, правда, папочкины дрессировки мне весьма пригодились в общении с Олли. Всё познается в сравнении, и теперь папочка уже не кажется мне монстром.
Теперь монстром кажусь себе я.
Но продолжаю скалиться в лицо судьбе, с горькой усмешкой забросившей меня на ареал Квинов. А с ними ж кроме монстров не уживается никто. И я спускаю себя с тормозов. День за днем всё больше полагаюсь на внутреннего демона. А совести затыкаю рот всеми подручными средствами. Думаете, мне жаль? Мне пофиг.
Если в процессе достижения цели ты сталкиваешься с проблемой, решить которую не можешь – значит, надо сделать так, чтобы тот, кто может, решил эту проблему за тебя. Если я не могу – сможет мой внутренний демон. Не сможет он… Найдем другого исполнителя.
А слабым я больше не буду. Никогда. Я поклялся себе в этом, когда Олли рвал мою задницу. Когда он так легко, слишком легко, заломил мои руки – вот тогда-то до меня и дошло, как так выходит, что слабые всегда снизу. К черту философские экзистенции – просто они слабаки. И их все имеют: родители, друзья, любовники… да сама жизнь. Потому что у них слишком хрупкие запястья и тщедушные ручонки. Потому что вместо борьбы они ходили на уроки фортепиано. Потому что они дураки…
Но это еще можно исправить. Пока ты жив, всё можно исправить. Именно этим аргументом мне впервые удалось заткнуть свою совесть – обещанием всё исправить. Потом. Всё, всё – но потом. А пока… А пока мне нужно быть сильным.
Поэтому на следующий день после первого траха с Олли я записался на джиу-джитсу.
– А давайте выпьем за добрачные связи! – и Ол, отшвыривая бармена, тянется прямо к бутылке.
Я прикусываю губу, стараясь скрыть злорадную усмешку, и торопливо пробираюсь к «жениху». Ну а что вы хотели, ребята? Мальчику скучно. Ваш Бал тюльпанов – нудное зрелище, вы разве не знали? Терпеть эту вычурную помпезность и претенциозный снобизм можно только, если реально влюблен. Вот тогда любовь действительно не замечает всей фальши в улыбках матрон и убожества стадной толпы, прикрывающейся крикливой показушностью. Здесь даже статуи, и те ненастоящие, просто закрашенные люди, продавшиеся за деньги. Но актеры отмоются, а «высшее» общество – вряд ли. Всю эту суетливую ложь прощает только любовь. Но она же слепая, что вы хотите от калечной бедняжки?
А Олли… Он тоже типа влюблен. И как раз это я типа пытаюсь ему напомнить. Прижимаясь всем телом. Правой рукой скользя под пиджак – и в брюки. А левой стараясь как можно незаметней выцепить «Хенесси», чтобы вернуть бармену.
– Поехали домой, Олли. Ты обещал мне подарок, помнишь?
И, не вытаскивая руку с поясницы, средним пальцем лаская копчик и ниже, почти тащу его из зала.
Чертов Квин всегда напивается на подобных сборищах. Будто чувствует что-то, скотина! Что-то, что позволить ему чувствовать, я просто не имею права. Значит, сегодня ночью придется постараться. На что он там пялился с особым вниманием в каталоге секс-игрушек?
Перед выходом из зала нас перехватывает Джебидайя. Хватает Ола за плечо, окидывая холодным презрительным взглядом. Но мальчишка так и не подымает на папочку глаз, и до Джеба, видно, доходит, что он тут зря расточает праведный гнев. Вот тогда-то вместо гневного презрения и проступает боль. Мелькает на самом дне подслеповатых глаз, рвется наружу горькой складкой у губ – и решительно загоняется вглубь, на самое-самое дно, чтоб никто никогда не заметил, не заподозрил даже, что он способен на слабость. Что его собственный сын – не гордость и опора. А слабость. Олли делает тебя слабым, Джеб, уж мне ли не знать. Но это знание я храню глубоко, глубже, чем ты свою слабость. Этому тузу на карточном сукне еще не место. Поэтому когда Джебидайя переводит взгляд на меня, я делаю вид, что всё это время не отрывал глаз от его драгоценного сыночка. Я ничего не видел, папочка, не волнуйся. Раньше времени не волнуйся.
– Отвези его домой, Лекс. Пусть проспится. – И на какую-то долю секунды благодарно сжимает мне локоть.
Он благодарит. Меня. Ты перепил, Джеб? Или вправду устал? Иначе за что мне такая честь?
Мне – уродливой шлюхе.
Я не злопамятный, нет. Но что поделать, если человеческая память зла сама по себе? С мазохистской злобностью она помнит всё плохое, но слишком легко забывает хорошее. И моя память никогда не забудет первую встречу с Джебидайя Квином.
– Мой сын себе что, шлюх уже в цирке уродов подбирает?
На подоконнике я торчал отнюдь не от желания сигануть с последнего этажа. Просто в спальне было жарко, а здесь прохладно и тихо.
До возращения домой блудного папаши.
– Ты из какой атомной зоны сбежала, зверушка? У тебя зад-то хоть с той стороны?
Висящая на руке Джеба крашеная блондинка угодливо захихикала. Противно так. Последний раз я слышал такой смех у одной провинциальной бабенки в цирке. Нас водили туда всем классом. Я сел у прохода, так было удобней: лучше видно и можно свалить в любой момент. И тут подвалила эта баба. Не женщина, нет – противная баба. Сначала села на соседнее место, ели втиснула в кресло свои телеса. Повертелась, покрутилась, поохала. А потом стала присматриваться к номерам на передних креслах. Вот тут-то до нее и доперло, что я занял ее кресло, а она сидит на моем. «А какое у тебя место в билете, мальчик? Ты сел на мое». – «С вами поменяться?» – «Конечно». Знаете, тот факт, что взрослая женщина – типа чья-то мать – стремится добиться удобства за счет ребенка (я ж еще школьник как-никак) – это на самом деле фигня. Хотя лично я б на подобные мелочи распыляться не стал, отбирать у младенца конфетку. А вот не фигня было то, как она по телефону хвасталась потом подружке: «Тут один занял мое место… но я досмотрелась… Да, сижу у прохода!» Слушать это было так гадко. Весь ее вид вкупе с самодовольным тоном были такими противными, что я боялся, что меня стошнит прямо на ее пестрое безвкусное платье.
И вот теперь эта блондинка, приклеившаяся к Джебу. Ничтожная и жалкая. Способная побеждать только ребенка, и то, когда он сам ей это позволяет. И злорадствовать по этому поводу, только злорадствовать, потому что на какой-то серьезный триумф ее б уже не хватило.
По большому счету на нее и внимания-то обращать не стоило, так, недостойная шваль. Но от этого ее тупого хихиканья меня просто переклинило:
– У вашей спутницы зад вообще на роже.
Хихиканье смолкло. Раболепный мопс оказался слишком хорошо вышколенным, чтобы подавать голос без хозяйской команды. Поэтому она только крутанулась всем корпусом к хозяину, ожидая, что тот сейчас поставит меня на место, типа отомстит за ее поруганную честь. Вот только хозяин никакой чести за ней отродясь не признавал, так что в ответ на свою дерзкую реплику я получил лишь дребезжащий смех.
– Ты смотри! Оно разговаривает! Огрызается даже. Ух-ха-ха! Теперь я понял, чё сын в тебе нашел! Любим мы с ним норовистых! Га-га-га! Молодец, сынок, продолжает традиции рода! А ты того, не зарывайся. Целей будешь, хи-хи-хи!
И я схлопотал от Джеба августейший тычок под ребра. А потом Квин-старший демонстративно вытер ладонь о корсет своей прошмандовки.
Это было не больно, вот честное слово. Но это было обидно. Обидно до слез. Когда меня бил Олли, то лупил со всей дури – и это был признак уважения с его стороны. Удостаивая меня своей агрессии, он отмечал меня как равного себе. Как достойного противника. Олли мог сколько угодно дразниться обидными словами и строить мне пакости – но он не боялся замарать об меня свои руки. Да, он меня уважал.
А Джеб… Этот тычок и вытертая рука – вот тогда-то я впервые в жизни и узнал, что же такое унижение.
С тех пор прошло много лет. Нет, скорее не «много», а «достаточно». Достаточно, чтобы мы лучше узнали друг друга. Достаточно, чтобы мы нашли повод друг друга уважать. Достаточно, чтобы сработаться вместе. Достаточно, чтобы спокойно обмениваться подарками на праздники, не используя подарки как средство унижения. А Оливера – как средство борьбы.
За прошедшие годы прошло достаточно времени – чтобы я решил наконец как ему отомщу…
Это может показаться странным, но ощущения от первого траха с Квином я забыл быстрее, чем сошли синяки. Да, секс был жесткий. Да, могло бы быть лучше. Да… да много чего могло бы быть. После такого первого опыта я вообще мог бы стать типичным гетеро и пускать слюни на девочек. Да, наверное, мог бы. Если б этот секс не был жестким и было бы лучше. Симптом сумасшествия? Признак мазохизма? Да просто я Лутор.
Помните пресловутый постулат «упал с лошади – срочно заберись в седло снова»? Так это про нас, про Луторов. Первый секс с пацаном вышел неудачным? Срочно всё повтори, чтоб не дай тебе бог не осталось какой-нибудь фобии. И так повтори, и этак. Повторяй до тех пор, пока «седло» не срастется с задницей. Пока не поймешь, что снова «на коне».
И я повторил. Прямо с утра. Разбудил Олли в полшестого (дольше мои нервы не выдержали) и решительно заявил, что требую второго акта. Он посмотрел на меня, как на больного: типа, малыш, а попа не слипнется? От крови… Но я же Лутор. Лучше пусть кровью истеку, чем всю оставшуюся жизнь буду вздрагивать от мужских прикосновений.
Кто-то скажет: ну ладно, трахайся, чё там. Но зачем же второй раз на те же грабли? Нашел бы уже кого поопытней. Проблема в том, что я не знал где искать. В тринадцать лет не закажешь шлюху на дом. И в публичный дом не пойдешь. А среди моих знакомых Ол был единственным по «этой» части.
К тому же, тут был еще один момент, я бы сказал, архиважный момент. И дело даже не в том, что Ол эту кашу заварил – ему и расхлебывать. Просто я должен был отыграться. Так что на этот раз я его честно предупредил, что желаю познать оргазм. Жажду просто. И раз уж по состоянию здоровья у меня не получается быть снизу – ну так уж быть, ради общего дела я готов побыть сверху. И ты, Квин, еще будешь этим гордиться.
Квин гордиться не пожелал. Он вообще к своей заднице слишком трепетно относится. Так что вместо его задницы я получил его рот. Йоху, он сделал мне минет! Король школы мне отсосал! Я готов был вытатуировать это на собственной лысине.
И пусть ощущения от первого траха с Квином я забыл быстрее, чем сошли синяки, но тот первый минет, такой неловкий и комканный, я не забуду никогда. Потому что в тот момент я впервые понял, что такое по жизни быть «сверху». И задницы тут ни при чем. Просто я вдруг стал выше. Выше Квина. Пускай лишь до следующего траха. Но ведь после траха будет новый минет? Я позабочусь, чтоб был. А главное – я позабочусь, чтоб он сделал это сам, добровольно. Потому что в этом вся прелесть: когда прогибаешь дух, а не тело. Можно стукнуть по голове, связать, завезти на какой-нибудь заброшенный заводик и оттрахать до одурения. Но это будет лишь тело. А мне нужен был сам Квин. Вся его квиновская сущность. Прогнутая под меня. Этого требовала сущность Лутора во мне. И я собирался ей это дать. Даже если для этого мне придется дать Квину. Это же всего лишь тело, правда? Что есть тело – если на кону чья-то душа?
И млея после оргазма на широкой кровати, я смотрел, как Квин сплевывает в простыню мою сперму и ехидно обещал себе, что в следующий раз он у меня проглотит. А пока… Пока подсчитаем очки.
Счет сравнялся. Один-один в пользу секса. Олли «опустил» меня. А потом «опустил» сам себя. Ради меня. Добавьте сюда мой первый в жизни «настоящий» оргазм (то есть когда не сам себе) – и вы поймете почему мне начала нравиться эта игра. Кто кого. Олли нагнет меня в душе после физры? Или я поставлю его на колени прям в кабинете директора в ожидании мистера Йеми? Поставлю на колени во всех долбанных смыслах.
Это захватывающая игра. Всепоглощающая. Уж сколько лет прошло, а мы всё не наиграемся никак. Раз за разом подымая планку, каждый из нас – осознанно или нет – пытается подмять под себя партнера. И меня это дико заводит, чувствую, что и Олли тоже. Заводит так, что порою дрейфуя в посткоитальной дреме я даже позволяю себе помечтать… что может быть… всего лишь может быть… просто ну вдруг…
Вдруг это всё же любовь?
Иногда мне хочется сказать: «Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо». Но нет. Я скорее человекоподобный Лутор, а им-то как раз чуждо большинство человеческого.
Кроме любви. А вот любви я хотел. Про признание отца еще помните? Так это из той же оперы. Те же яйца, только в профиль. Я с детства мечтал о любви. А еще больше хотел любить сам. Может, потому что в чужой любви был всегда неуверен? Нет, ну правда, как тут проверишь любят ли тебя по-настоящему или просто придуриваются, потому что от тебя что-то надо? И как убедиться, что любят именно так, как тебе говорят? Ну там сильно, преданно, беззаветно… А ведь я с детства был недоверчивый, и убедить меня не так уж и просто.
Со своей любовью как-то проще: тут уже можно сесть и подумать, проанализировать всё, разложить по полочкам. А своими внутренними полочками я очень дорожил. Часто раскладывал по ним наболевшее.
С любовью было сложнее. Иногда мне казалось, что я на нее не способен. Просто калека какой-то. Душевный. Все люди как люди, один я такой… Лутор. Способный на всё. Неспособный на главное. И пусть твердят, что любовь – это слабость. А я и хотел быть слабым. Потому что именно в слабостях черпается сила. Потому что самая большая сила – манипуляция собственными слабостями. Потому что…
Потому что в глубине души я, наверное, всё-таки человек. Не сын Лутора. Не любовник Квина. Не чей-то деловой партнер. А просто человек. Который временами, пусть редко, но всё же такое бывает, – устает от собственной силы. И хочет быть… да нет, не слабым… просто сильным по-другому. По-человечески что ли…
В такие моменты я часто пытался сесть и подумать, проанализировать, разложить по полочкам – свои чувства к Олли. Это правда любовь? Ну, моя, луторовская… всё, на что я способен… Ведь как бы я про себя не гаркал на Квина – я был к нему привязан. Потому что больше никому не удавалось вызвать во мне такую бурю эмоций. Никому не удавалось так долго поддерживать мой к нему интерес. Никому не удавалось подобраться ко мне так близко.
Мы не были с ним двумя половинками души. Скорее душами родственными. Что-то было в нас общее. Где-то там, на краю вселенной, бродили наши половинки. И подсознательно мы это знали – что не рождены друг для друга. Но половинки были далеко, а мы были рядом. Достаточно близко, чтобы вступила в силу теория броуновского движения. Притяжение и отталкивание. Любовь и ненависть. Неиссякаемый интерес – который периодически напоминает занозу: и забыть про нее не получается, и вытащить не удается.
Но бросить Квина – всё равно что признать поражение. Не могу этого объяснить, не знаю чего хочу всем этим добиться, но просто бросит его – это всё равно что сдаться… А это уже признак слабости, да? А я не могу позволить себе еще одной слабости. Еще одной слабости – из-за Квина.
К тому же Ол делает меня сильным. Заставляет держать себя в тонусе. С ним иначе просто нельзя – сожрет. Или нет, скорее пристрелит из своего долбанутого лука. Лучник херов. Никогда не знаешь чего от него ждать в следующий момент. Олли дикий и непредсказуемый. И именно своей непредсказуемостью дико опасен. С ним волей-неволей приходится быть сильным. Порой мне это даже нравится. Порою – дико заводит. А порой – просто хочется выть. Как, верно, выли древние волки, когда на них выходили охотиться первые лучники. И волкам хошь не хошь приходилось быть быстрее, изворотливее и хитрее охотников. Искусственный отбор, где выживает сильнейший. Где выживают такие, как Луторы. Побеждая таких, как Квины.
И всё же порою душа требовала ласки. Даже волкам нужна ласка. Даже охотники устают от погони. Даже мы с Олли бывали ласковы друг с другом. В такие дни Ол предпочитал трахаться в кровати. Хотя нет, трахом я назвал это зря. В такие моменты Ол бывал нежно медлительным. Спокойным, но таким обманчиво спокойным, ведь ласковые неторопливые поцелуи в любой момент могли сменить острые укусы… Но чаще всё-таки не сменяли. Наверно, ему тоже не хватало ласки.
Поэтому единственная грубость, которую он позволял себе в такие моменты – грубо хватать меня за запястья. Мои запястья вообще были его фетишем: приятели шутили, что даже в церковь Олли потащит меня за руку. Верней, за запястье. На большинстве случайных, непозиционных, фотографий, мы изображены именно так: Король школы, я и мое запястье.
И хоть мои запястья уже не были хрупкими и тщедушными, но мне тоже не хватало ласки – и я делал вид, что он сильнее меня. Я вообще часто делал вид, что он сильнее меня. Потому что еще было не время… еще не время ему знать… еще не время… Просто расслабься, Лекс. Даже Луторы расслабляются. Расслабься и поверь, что это любовь. Потому что если не можешь иметь, что хочешь – остается хотеть, что имеешь.
Выжидая удобного момента, чтобы это исправить.
– А-а-а… А-а-ах ты ж черт! Чтоб тебя, Лутор!
– Перестать?
– Двигайся, сволочь! Я тебе перестану! Я тебе так перестану! Неделю ходить не смо… о-о-о! Ох, вот так, да!
Я сжимаюсь сильнее – и Олли захлебывается собственным криком.
– Быстрее, – умоляюще стонет он.
А фиг тебе, мне больше нравится так. Медленно и неторопливо. Прочувствованно. Вот так, да. И чуток сменим угол проникновения… Теперь поглубже.
– Быстрее, сука!
Его пальцы впиваются в мои бедра с такой силой, что приходится закусить губу, чтоб сдержать стон.
– Хочу быстрей, – он тянет меня вниз, пытаясь насадить на себя. А хрен тебе! Зря я что ли по спортзалам восемь лет бегал? – Хочу быстрее! – он почти рыдает.
– А я хочу тот контракт.
– Отец… Ой-ё! Отец не даст…
Я угрожающе замираю.
– Лучше б ты волновался, что я могу не дать. Встать сейчас, повернуться и выйти.
– Ссссука!
– Само собой, – я всё же дергаю бедрами. По Оливеру будто разряд тока пропускают, так его передергивает. – Ты ж сам с таким связался. Что ж теперь на судьбу-то пенять?
– Ле-е-екс…
Еще одно скольжение. Мучительно медленное, плавное.
– Я очень хочу этот контракт, Олли. Неужели ты меня не порадуешь? Этакой малостью?
– Хрен с тобой! Давай уже! Ну же!
И я наконец-то прекращаю сдерживать себя.
Трах напоминает дикую скачку. Или даже случку – двух диких животных. Мы рычим, царапаемся и стонем почти в унисон. Я довольно урчу, чувствуя как его член трется о стенки моего ануса. Изгибаюсь змеей, стараясь получше потереться о головку простатой. Стол под нами ходит ходуном. Оливер срывается на мат. А я наоборот – на молитвы: чтоб на этот раз в приемной моего кабинета не ждали какие-нибудь важные партнеры из Саудовской Аравии. Не хочется выбивать еще один контракт силой, если можно просто уговорить.
Вот как Оливера сейчас.
– Держи свой отчет, приятель. Понятия не имею, как ты выбил этот контракт из старины Джеба. Точней, я догадываюсь кто его выбил и как ты на этого «кого-то» надавил… Но знать этого просто не желаю. Просто тихо радуюсь за тебя и свой отдел. Потому что это дельце… Ух, Лекс! Это же просто «ух» какое-то!
Тимми Мозес небрежно кидает мне папку на стол. Продолжая жевать бутерброд. Уверен, половина листов в жирных пятнах. Ненавижу подобную небрежность. Но в данном случае вынужден с нею мириться, потому что Тимми действительно приятель. А приятелей у меня мало. Приятелей, которым я могу довериться по работе – всего двое. Поэтому я просто молча подхватываю выскользнувшие из папки листы, не позволяя им разлететься по полу, и выдавливаю благодарную улыбку.
– Спасибо. Кажется, ты собирался домой пораньше?
– Ага, Буцефал потянул лапку. Хочу свозить его к ветеринару.
– Что ж сразу не отвез?
– Я сразу отвез. Но ты ж знаешь: здоровьем рисковать нельзя. Я решил, что стоит проконсультироваться у нескольких специалистов.
Я согласно киваю с озабоченным видом, как, наверно, кивал бы, если б у Олли вздумал заболеть любимый дядюшка. Но Буцефал не дядюшка, тут всё намного серьезней.
Буцефал – это кот. Огромный жирный котяра. А Тимми – кошатник. Заядлый кошатник. И с этим мне тоже приходится мириться.
Мы познакомились в университете, где вместе учились на биофаке. В принципе, Мозес – гениальный биолог, и если б не любовь к кошкам, из него вышел бы отличный ученый. Но сочетать в себе сразу две страсти – к кошкам и к науке – у него не получается. Поэтому вместо личной лаборатории, разрабатывающей что-нибудь достойное Нобелевской премии – Тимми лишь возглавляет отдел «Квин Индастриз». Один очень любопытный отдел. Маленький такой винтик огромной такой системы. Но винтик ключевой. Потому-то я и поставил на эту должность приятеля. Своего приятеля – а не приятеля Квинов.
Тимми продолжает трещать что-то про свою черно-белую заразу, а я вспоминаю другого его питомца. Совсем другого…
Мы с Мозесом сблизились на последнем курсе, выбрали похожие темы для курсовых и решили немного подискутировать в баре после учебы. Додискутировались до того, что он предложил мне котенка от своей только что окотившейся кошечки Пэм. На Пэм он тогда тоже был помешан, хотя и меньше, чем сейчас на Буцефале. Чтоб охарактеризовать степень этого помешательства, достаточно будет сказать, что первые полчаса я был твердо уверен, что Пэм – его жена, и очень удивился, когда он предложил мне подарить их общего с Пэм ребенка.
Потом мы всё же разобрались что к чему. От котенка я вежливо отказался, сославшись на аллергию Оливера (понятия не имею есть ли у него вообще аллергии на что-то, кроме работы, но этот аргумент сработал), и мы распрощались.
А через пару дней в общаге Тимми случился пожар, и Пэм со всем выводком сгорела дотла. И Тимми будто сгорел вместе с нею, посерел весь, выдохся, как газировка, оставленная на солнце. Помню, как прибежал узнать как он. А Тимми глянул… так, будто я виноват. Виноват, что тогда отказался от его котенка. Согласись я – и у него осталась бы хоть какая-то память о своей драгоценной лапуле. Но я отказался. И всё сгорело дотла. А Тимми переехал к родственникам.
Через год мне понадобился человек на должность начальника отдела. Свой человек. И я вспомнил о мистере Тиме Мозесе. Точней, о старом приятеле Тимми, которому мог бы доверить… хоть что-то.
Частный детектив. Подстроенная встреча. Еще один бар. И со времени прошедшего «А помнишь, как Мэри Стаут вытошнило прямо на Кирка Хэйди?» мы постепенно перешли на время теперешнее «А кем работаешь, старина?». Но в ответ на предложение работы, выгодное предложение, очень выгодное, услышал лишь:
– Да мне из пригорода добираться будет неудобно.
– Так мы тебе в центре квартирку подберем.
– Нет. Прости, Лекс, но… Знаешь, не могу я… Да и Ральф… Тяжело ему будет на новом месте и вообще… Его ж выгуливать надо, а у тебя там график ненормированный.
Выгуливать? С каких это пор питомцев Тима надо выгуливать? Оказалось, что уже год.
После пожара Тим переехал к сестре. Типичной добропорядочной американке. Которая живет в пригороде, в милом домике с белым заборчиком, с мужем, двумя детьми – и собакой. Собака – это обязательнейший атрибут добропорядочной американской семьи, вы разве не замечали? И нашему кошатнику пришлось уживаться с собакой.
Поначалу это было нелегко: как все кошатники Тим относился к представителям собачьего вида весьма и весьма настороженно. Если ваши пропахшие кошачьей шерстью брюки хоть раз в жизни трепала уличная псина, то вы поймете почему. Но Ральфи вел себя смирно, причин для жалоб у Тима не было и ему пришлось смириться с подобным соседством. Жалел он только, что нельзя завести котеночка, с таким бы уже не смирилась собака – и Тиму приходилось терпеть.
Ну ничего, думал он, вот закончу университет, подыщу себе работу, сниму квартирку, и будет у меня котеночек. Черно-беленький. С зелеными глазками. Маленький, пушистенький, во какой!
А потом шурину дали повышение. И семья сестры перебралась в Массачусетс. А собаку оставили. Ну, пока не обживутся. Обжились: детей удалось пристроить в закрытую, но жутко элитную школу, сестра вдруг нежданно-негаданно подыскала себе работу – и Ральфи оказался не у дел. Гулять с ним некому, играть тем более. Да и вообще, с отъездом детей, на новом месте в квартире компании, при новой работе – собака вдруг стала не нужна.
И пес остался с Тимми. Думаете, приятель стал любить пса больше? Или меньше любить кошек? Да ни фига! Просто любовь к кошкам изначально предполагает любовь к животным вообще. И чувство ответственности за них. Огромное чувство ответственности. Поэтому после универа приятель остался жить на окраине, чтобы было где выгуливать пса. Потому что тот от него зависит. А ведь пес – это тоже питомец. И нуждается в человеке даже больше, чем кошка. Вот приятель и терпел. Выгуливал и терпел.
А я терпеть не стал.
Через пару дней после нашей встречи Тимми позвонил из ветеринарки и сказал, что принимает предложение: собака умерла ночью во сне и больше его в доме сестры ничего не держит. Я принял его в компанию с распростертыми объятиями и даже помог с квартирой, как и обещал. А на новоселье подарил котенка. Черно-белого. С зелеными глазами. Как извинение за Пэм.
Ну, и за Ральфи тоже – за то, что в лабораториях «Квин Индастриз» такие хорошие яды.
Тим выскакивает из моего кабинета рысью, торопится свозить малыша Бу к врачу. А я остаюсь наедине со своими мыслями.
Знаете, иногда мне кажется, что мое отношение к Олли смахивает на отношение Тима к Ральфи. Не то чтобы нелюбовь – просто любовь не та. Вот он и смотрят на тебя, как на бога, и любую прихоть твою готов исполнить, и с виду полная гармония – а всё не то.
Ну не любим мы с Тимом собак, ну что тут поделать?
Я этого проекта всю свою жизнь ждал. Всю свою жизнь с Оливером. Может, и не знал, что именно этого – но ждал, как жена моряка из плаванья не ждет. И вот теперь… когда бумаги в моих руках… когда я почти вижу это всё… почти осознал все масштабы квиновской аферы…
Эта белобрысая скотина никак не желает угомониться!
– Ты спать сегодня думаешь?
Я почти ненавижу его сейчас. Те периоды, когда я думал о нем с нежностью, когда мне так хотелось его ласк, и самому быть ласковым с ним – всё это кажется мне сейчас хроникой параллельной вселенной. Всё то хорошее и доброе, что мы успели нажить за восемь лет, разбивается сейчас о тенор его голоса.
И срочно прикрывается лицемерием.
– А ты что не спишь до сих пор? – немного заботы в голосе. Чуть-чуть, чтоб не слишком переборщить: это же просто бессонница и блажь, не при смерти ж он. А жаль. – Может, тебе чаю? Ну, того с липой. Тебе вроде в прошлый раз понравилось.
Да, Олли, выпей чаю. Того, со снотворным. Которым я поил тебя в прошлый раз. Выпей, зараза – и я наконец-то займусь проектом.
– Мне понравилось, когда в прошлый раз мы в кои-то веки заснули вместе.
– Там пару страниц осталось. Ты же знаешь, как важен для нас этот проект…
– Вот пусть отец им и занимается. На пару с Брайаником.
– У них и без того дел хватает.
Не для того я выдирал это дело зубами, чтобы теперь вернуть за так Джебу и сучьему Брайанику, свалившемуся на мою голову непонятно откуда.
– Так поручи проект Лейн. За что-то же мы платим твоей секретарше!
– Ло – замечательный секретарь. Но к этой информации у нее доступа нет. – Как у меня нет времени нянчиться с тобою. – Потерпи, лапа, там немножко осталось. Я всё же велю Констану принести тебе чаю.
Оливер до крови прикусывает нижнюю губу. И на долю секунды мне даже становится стыдно, чесслово. По большому счету, как любовник Олли не заслужил все эти выкрутасы. Как человек, как Квин, как лучник – это другой вопрос. Но как любовник… Что ж ты творишь, Лутор? Зачем вам обоим роешь яму?
Я стискиваю зубы и обещаю себе всё исправить. В триллионный раз обещаю. Всё, всё – но потом.
А пока меня ждет большая коричневая папка. С надписью «Смолвилль» на корешке.
URL записи
@темы: Архив dora_night_ru
-
-
28.11.2011 в 10:42-
-
28.11.2011 в 10:43-
-
28.11.2011 в 10:44-
-
28.11.2011 в 10:44-
-
28.11.2011 в 10:51-
-
28.11.2011 в 10:52-
-
28.11.2011 в 10:53-
-
28.11.2011 в 10:53